Павел Дорохов - Колчаковщина

— Товарищи, вношу предложение. Как, значит, товарищ Киселев человек партийный и в этих всяких делах понимает, назначить товарища Киселева начальником штаба.

Молодых восторженно вскакивает с места.

— Верно! Правильно!

Встает и Яков Лыскин. Протягивает Димитрию руку, крепко жмет.

— Как ты, значит… как мы… одним словом — единогласно.

Киселев взволнованно поднялся.

— Спасибо за доверие, товарищи!

К вечеру Димитрий подошел к лесу, где оставались дожидать милиционеры.

— Можно ехать, сбежали бунтовщики. Должно быть, кто успел сообщить.

Отряд выехал из лесу. Впереди отряда Димитрий и старший. Когда въехали в село, было совсем темно. Улица словно вымерла, нигде ни голоса, ни огонька. Подъехали к штабу шагом, спешились. В штабе сразу наткнулись на бочонок.

— Ну-ка, братцы, что в нем?

Окружили бочонок, открыли кран.

— Эге, самогон. И дух скусный.

Как торопились, даже самогон не успели выпить.

Старший принял строгий начальнический вид.

— Не трожь самогон, на военном положении мы! Может, зелья мужики подмешали.

Киселев дружески похлопал старшего по плечу.

— Ничего, по кружечке с устатку можно. Ушли бунтовщики, кого бояться.

Нагнулся к бочонку, нацедил себе кружку, старшему кружку, понюхал.

— Хороший самогон. Чокнемся.

Старшему приятно выпить с хорошим человеком. С улыбкой взял у Димитрия кружку.

— По одной можно.

Крякнул, вытер губы рукавом. Строго глянул на милиционеров.

— Ну, ребята, по одной можно.

Через час из штаба неслись громкие нестройные песни…

…Утром сунулись милиционеры во двор, Как кипятком ошпарило, — торчали перед дверью острые пики, поблескивали штыки.

— Братцы, засада!

Отскочили назад, захлопнули дверь. Все повскакали, бросились к окнам и тотчас же отскочили — внизу, под окнами, торчат пики, поблескивают штыки.

Старший протер глаза.

— Где человек из контрразведки?

— Нет человека. Ночью вышел, не вернулся. Видать, мужики захватили.

Со двора постучали. Старший подошел к припертой изнутри двери.

— Что надо?

— Пустите, переговорить надо.

— Нашел дураков, так и пустили.

— Всурьез говорю, от штаба я, переговоры иметь желаем.

— Как быть, братцы, пустить или не пустить?

— Надо бы пустить, может, на чём и столкуемся.

Чуть приоткрыли дверь.

— Ну хорошо, иди.

В сени вошел Яков Лыскин. С легкой усмешечкой оглядел милиционеров.

— Кто у вас старший?

— Я старший.

— Сдавайтесь. Штаб постановленье вынес, чтобы напрасно крови не лить, вам сдаться. Давайте оружие, вас самих не тронем.

Старший выпятил грудь, строго сдвинул брови.

— А ты кто такой? Я тебя за эти слова к стенке!

Яков Лыскин хмыкнул в бороду и внушительно сказал:

— Я штаб. А что к стенке, так ты, паря, не шибко… Вот, подойди-ка сюда.

Яков взял старшего, как маленького, за руку, подвел к окну, добродушно похлопал по плечу.

— Видал, паря, народу-то? Ну, которых перебьете, так вить не всех же… Тогда держитесь и вы. Живьем не возьмем — вместе с избой сожгем.

Глянул старший в окно. С той стороны улицы торчат из окон винтовки, нащупывают дулами запертых в штабе. У самого штаба по стенкам прижались мужики. Стрельнуть бы изо всех ружей, — нельзя, головы высунуть бунтовщики не дадут.

Старший, скрывая тревогу, отошел от окна.

— Мы тебя не выпустим, заложником оставим.

— Ну-к, што ж, мне не к спеху, — спокойно сказал Лыскин, — подожду, в штабе и без меня управятся.

Яков отошел в глубь комнаты, сел на лавку. Неторопливо порылся в кармане, вынул кисет, свернул цигарку, закурил.

Милиционеры вполголоса, искоса поглядывая на Якова Лыскина, стали обсуждать положение.

— Надо сдаваться, братцы, не вырваться. По одному перестреляют, а не то и живьем сожгут, вишь, как в мышеловке.

Старший подошел к Лыскину.

— Ну хорошо, оружие мы отдадим, нас выпустите?

— Полномочиев таких не имею, — спокойно ответил Яков, затягиваясь цигаркой, — доложиться штабу надо. Сдавайте наперед оружие, об вас разговор посля будет.

До полудня милиционеры все чего-то ждали. Яков молча сидел на лавке и попыхивал цигаркой. В полдень старший подошел к Лыскину.

— Ну, примай оружие, сдаемся.

— Так-то, паря, лучше, давно бы так.

Яков подошел к окну и махнул своим.

— Товарищи, примай оружие!

Милиционеров заперли в амбар, туда же, где сидели офицеры.

На заседании штаба Димитрий поставил вопрос о том, что делать с попом.

Все в один голос:

— Расстрелять и больше никаких, чтоб не доносил! Димитрий покачал головой.

— Нет, товарищи, так не годится. Как-никак поп, а у вас народ до сих пор к попам с уважением относится. Многие недовольны будут, это им обидно покажется. А нам нужно, чтобы за нами все шли.

Штабники призадумались.

— Да, пожалуй, и правда.

— Выгнать бы, по-моему, попа из Сизовки, а имущество конфисковать, — сказал Димитрий.

— Тогда уж и дьякона заодно, — поддержал Бодрых.

Яков Лыскин поскреб в затылке, сказал смущенно:

— Не виноват будто дьякон.

— Одного поля ягода, сейчас не виноват, потом будет виноват.

Молодых присоединился к Ивану.

— Верно, лучше сейчас, а то потом хлопот не оберешься.

В конце концов Петр Молодых, бывший в штабе за секретаря, записал постановление:

«Попа Ивана за донос из села Сизовки вместе с его семейством изгнать, имущество конфисковать в пользу революционной армии. Дьякона Василия, как он с попом Иваном одного поля ягода, также изгнать, а имущество конфисковать…»

Пошел Петр Молодых с постановлением революционного штаба к попу Ивану, за Петром мужики гурьбой. Выслушал поп Иван постановление, вскипел гневом великим.

— Анафемы, проклинаю из рода в род!

Побледнел поп Иван, перехватило в горле.

Смеются мужики.

— Ты, батя, тише. Как мы теперь восставший народ, революционная армия, значит, то ты теперь не шибко кричи.

Молодые парни грохочут:

— Остричь попа!

Вывели попа Ивана из дома, усадили среди двора, крепко держат за руки. Упали наземь русые кудри попа Ивана. Обкарнали пушистую бородку.

Плачет поп, от злобы задыхается.

— Будьте прокляты, прокляты!

— Не могешь проклинать, как ты теперь расстрига.

Кончили с попом, за попадью взялись. Подняли юбки попадье на голову. Мишка Сычев с лагунком дегтя подлетел:

— Помазуется раба божия Настасья, попова жена!

И мазком попадью — спереди мазок, сзади мазок.

— Хо-хо-хо! Посмоли, Миньша, посмоли!

Рвется попадья из дюжих рук, криком кричит. Поп Иван рвется, смертного поругания снести не может.

— Да разразит вас господь громом, молнией, трусом, гладом!.. О, будьте прокляты, прокл…!

Задохнулся в злобе великой, рванул ворот подрясника.

— Иди, батя, иди!