Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Бурду эту? Выплеснул. — Серёжка посмотрел на окно. — А стакан сполоснул.

Тут же словно что-то взорвалось перед глазами. Господин Рожков двинул его так, что мальчишка отлетел к стене. Поспешно вскочил на ноги. Хозяин схватил его за шиворот.

— Там был золотой мост господина Ламбуса. Да ты мне его и за год не отработаешь!.. — со слезой в голосе завопил Рожков, но едва замахнулся, как Сергей волчком выкрутился из его рук и — не сбежал, а спланировал по лестнице во двор. Подхватился — и напрямую, через забор, по чужому огороду. Ошалевшая соседская собака бросилась за ним, но поздно, он уже перемахнул через другой забор и — дай Бог ноги.

Опомнился аж на Семнадцатой линии, где кончались ряды глинобитных домиков, дальше пучились норы землянок. Хватая ртом воздух и постанывая при каждом выдохе, поплёлся вдоль заборов. Саднила разбитая губа, но эта пустяковая боль не заглушала всё нарастающую тревогу: что же теперь? «Если золотой мост господина Ламбуса (звякнуло же на мостовой!) — и за год не отработаешь?.. Хозяин не успокоится и при всяком случае тыкать станет.

Ноги вынесли его на дорогу, что огибала огромные, каждая высотой как дом, печи. Они стояли посреди чёрного, заваленного углём двора, из их квадратных краснокирпичных труб вырывались чёрные языки копоти, оранжевое пламя лизало небо. Здесь выжигали кокс для завода. Паровоз выглядел совсем маленьким рядом с печами, он тяжело пыхтел, дёргал туда-сюда вагоны, распускал белые усы пара. А люди, что копошились вокруг адских печей, выглядели полуобгоревшими.

Дорога вышла к мосту через речку. Мальчишка спустился к самой воде, обмыл лицо и уселся на берегу. Солнце поднялось уже высоко, припекало, а здесь тянуло холодком из-под моста, шершавый, покрытый выгоревшей травой бережок был сухой и тёплый.

«Не вернусь!» — решительно подумал он. Непривычное чувство освобождения лизнуло в самое сердце — сладко и страшно. Отгоняя страх, сказал самому себе:

— Целый год ни за что мантулить?

Ему нравилось это словечко, принесённое Шуркой. Брат навещал его у Рожковых дважды. Водил в обжорные ряды, угощал пирожками с горохом, там же выпили на двоих горшок ряженки. Это было в воскресенье. В другие дни братья и не могли встречаться. Всю неделю Серёжка как заводной вертелся в доме, ходил с хозяйкой на базар и по лавкам, таскал за нею тяжелеющую кошёлку. Во время приёма заказчиков он сидел в кабинете возле умывальника — на день этот угол отгораживался раздвижной ширмой. По сигналу хозяина Сергей выходил помогать ему. По субботам в доме начиналась большая уборка. Даже в воскресенье хозяйка, уходя в церковь, говорила:

— Постирай свои штаны, рубашку и… что там у тебя ещё. А когда управишься, можешь погулять.

Только с чем же гулять, если за первый месяц работы хозяин дал рубль, при этом сказал:

— Я тебе подобрал ботинки, рубашку, халат — всё это денег стоит. В моём доме ты должен выглядеть пристойно. Так что и в будущём… я позабочусь. До зимы, во всяком случае, о твоём жалованьи говорить не будем.

Когда при встрече рассказал обо всём этом Шурке, тот сплюнул сквозь зубы (тоже новая привычка) и сделал вывод:

— На шахте тоже не мёд. Мне вот на прошлой неделе машинист заколдушек надавал, чтобы не лез куда не надо. Может, и по делу. Там, говорят, был случай — смазчику руку оторвало. Но мне, хошь не хошь, машину надо постигнуть. Слесарю помогаю. Придёт время — всё раскумекаю. И ты учись.

— Чаво — кошёлку таскать? Половики выбивать?

— Потерпи… Пущай сперва я разберусь.

Шурка утешал брата, говорил, что рано или поздно, а из деревни надо было уехать. «Там что ни дальше, то хужее». При этом его чуть вытаращенные глаза ещё больше округлялись, чётче проступали конопушки на щёках.

— Нам бы только вырасти, Серёга, — мечтательно говорил он, — а там и дом свой заведём, и маманя с Таськой при нас будут. В шахту ишшо успеешь. Туды, как я понял, всегда можно.

…Нехотя поднявшись с бережка, мальчишка выбрался на мост и пошёл по пыльной дороге в сторону Назаровского рудника. От речки бурое, никогда не паханное поле полого поднималось вверх, обрываясь на линии совсем недалёкого горизонта. На фоне белесого низкого неба торчали тёмные горбы терриконов, растекались хвосты дымов.

— Поберегись! — стеганул его властный окрик.

Едва отскочил в сторону. Прокатилась, оставляя за собой хвост пыли, пролётка. В ней сидели двое полицейских. Пройдя ещё с версту, Серёжка присел у дороги. В сторону Юзовки шли какие-то женщины, неся вёдра на коромыслах. Но не с водой — сверху вёдра аккуратно были повязаны чистыми платками.

— Далеко ещё до Назаровки? — спросил он.

— Далеко, — ответила одна.

— Ты шагай напрямик, степью, — подсказала другая и махнула рукой, показывая куда идти.

Пошёл напрямик. Вдоль степного овражка бродило небольшое стадо коз. Возле них неподвижно, как огородное чучело, застыл человечек, одетый в просторное тряпьё, босой, под соломенным брылём с обвисшими полями. Воткнув в землю длинную палку, он возложил сверху обе ладони, опёрся о них подбородком. Подойдя ближе, Серёжка понял, что это мальчишка его примерно возраста.

— Ну, що тобі? — спросил пастух, не меняя позы, только блеснули глаза под шляпой.

— Да вот иду на Назаровский рудник.

— Фараонов бачив?

— Чаво? — не понял Серёжка.

— Поліція, кажу, на бричці поїхала. Тож на рудник., — и засмеялся: — “Чаво!” — передразнил он Сергея.

— А сам-то кто? — смерил пастушонка презрительным взглядом.

— Я тутешній. Не такий собі харцизяка… — посмотрел в сторону и закричал страшным голосом: — Куда? Куда, быдло нещасное!

Сорвался и побежал заворачивать отбившихся от стада коз. Вернулся, тяжело дыша. Серёжка обратил внимание на его босые, почерневшие, словно обугленные, ноги. Про себя подумал: «Тоже мне, барин нашёлся!»

— Откуда ты знаешь, что полиция на рудник поехала?

— Та вчора в Назаровке таке було, таке було… Тамбовские побили рязанских… чи то рязанские побили тамбовских? Одного убили, а то покалечили…

— За что? — испугался Серёжка. Он подумал, не случилось ли беды с братом.

— А так…

Пастушонок был рад случайному собеседнику, поэтому с охотой стал рассказывать, что рязанские «телушку резали солёным огурцом» — так их тут дразнят. А тамбовские — дубинники. Харьковских зовут чемоданниками. С Харьковщины деревенские мужики на шахту не идут, оттуда приходят больше заводские, народ порченый, босота, одним словом. Такие и украсть могут. Вот и зовут их чемоданниками, а смоленских «рожками» называют…

— Ладно, мне пора, — прервал Серёжка его рассказ. — Ваших местных тоже, наверное, как-то дразнят?

— Наших, тутешніх, в шахті нема. Хто в шахту поліз — пропаща людина.