Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Не развеселил этот разговор Сергея. Пастушонок, должно быть, перехватил его тоскливый взгляд и предложил:

— Зачекай!.. Їсти хочеш?

Полез в холщёвую торбу, что лежала на земле, достал бутылку молока, краюху хлеба.

Сергей не заставил себя долго упрашивать, взял отломанную для него горбушку и уселся на землю рядом с пастушонком. Молча жевали чёрствый, но очень вкусный, из грубой крупитчатой муки хлеб и по очереди отхлёбывали из бутылки. Молоко было густое и тёплое, с привкусом полынной горечи. Пастушонок рассказал, что козы — разных хозяев. В основном — из села, но шесть штук с Назаровки. Пасти их на общинном выгоне запрещают — где прошла коза, там корове делать нечего. Вот и приходится гонять по оврагам и степным балкам. А платят ему молоком и хлебом. За всё лето больше, чем на “свитку и чоботы” не заработаешь.

Подкрепившись, Серёжка распрощался с козопасом и пошёл напрямик — вдоль пологого, поросшего бурьяном склона, который подрезался вдали высокой насыпью железной дороги. Мальчишка плыл в горячем дыхании земли, пронизанном стрёкотом кузнечиков и бесконечной нотой шмелиного гуда.

Когда выбрался на железнодорожную насыпь, увидел перед собой Назаровку — сразу всю, с неё начиналась новая даль. Остроконечный холмик, который торчал из-за насыпи, оказался высоким конусом чёрной породы, рядом с ним высился деревянный шатёр, на нём, на самой верхотуре, вертелись большие железные колёса. Вдоль кривых улиц расползались домики, сарайчики, мазанки. По другую сторону шахты ровным строем, как на затоптанном плацу, вросли в землю длинные бараки, за ними виднелся ещё один террикон, за ним ещё…

Под железной дорогой, на полосе отчуждения голопузая детвора играла в лапту. Тряпичный мячик летал по замысловатой дуге. Перед каждым ударом стоявшие “в поле” вертели головами, пытаясь угадать, куда он полетит. Потом стайкой воробьёв бросались врассыпную. Когда Серёжка спустился к ним, в игре что-то разладилось, вся орава мальчишек, сбившись в кучу, горячо спорила, каждый старался перекричать другого, доказывая, кому “бить”, кому “гилить”, кому “у поле итить”.

Он отозвал мальчишку лет десяти — грязного, голопузого, одетого лишь в короткие штаны. Они висели ниже пупа, держась на одной пуговице. Спросил, как найти брата, который работает смазчиком на главной машине.

— А ты откуда? — спросил с недоверием пацан.

— Из Юзовки.

— Ну ладно, видишь копёр? Ну, с колёсами… А под ним подъёмная машина. Это она колёса крутит и канаты, что на них.

Шурку разыскал без особых хлопот, но, увидев его, опешил от неожиданности. Перед ним стоял разбойного вида оборванец с перекошенным лицом — одна щека вздулась, вылезла синюшным наплывом к самому глазу. Не по росту штаны, что тёрхались о землю, поблескивали, вроде бы их выстирали в дёгте. Рукава на рубахе оборваны по самые плечи, она выглядела ненамного чище штанов. Руки у Шурки по локоть в масле. Только рыжие вихры привычно сияли над крепким вспотевшим лбом. Вдобавок ко всему Шурка улыбался, отчего рот перекашивался, съезжал на ту щёку, которая не вспухла.

— Что, братуха, не узнаёшь?

— Кто это тебя так? — обомлев, спросил Серёжка.

— Сам не знаю… Из тамбовских кто-то. Вчерась тут — конец света! — кричал он.

Разговаривать было почти невозможно. Сыто лоснящаяся машина бухала, сотрясая всё здание. С шипением вырывались струи пара, мельтешили спицы огоромного маховика. Дрожание бетонного фундамента, на котором стояла машина, передавалось земле.

— Давай выйдем.

Шурка поставил на железный ящик большую, как чайник, маслёнку, обтёр руки ветошью и тронул брата за плечо. Они вышли и уселись в серой тени за стеной здания, где в бурьянах валялись промасленные тряпки и ржавое железо. Стенка за их спинами беспокойно подрагивала.

— Ты чего прибёг? — спросил старший.

Запинаясь, Серёжка рассказал всё как было. Выслушав его, Шурка зловещим шёпотом сообщил:

— А меня даве на допрос забирали. Прямо с работы водили к уряднику.

— Господи… за что?

— Вчерась тут под балаганом человека убили. Вот смена выедет на-гора — всех тягать начнут.

— Ну а тебя-то за что?

— Я тоже дрался. Рази не видать? — И горькая ухмылка передёрнула его надувшуюся щёку.

— Ты тоже убивал? — обомлел Серёжка.

— Дурак! Подумай, сидел бы я тут с тобою рядом?

Кривясь сдвинутым на сторону ртом, Шурка рассказал, что произошло вчерашним вечером.

Назаровские балаганы представляли собой длинные одноэтажные дома, сложенные из дикого камня. Изнутри балаган по всей его длине разделяла перегородка, образуя две вытянутых кишками казармы. В каждой напротив входа стояла большая кирпичная плита, два стола, сколоченные из досок, под потолком у плиты вкривь и вкось тянулись верёвки, на которых сушили одежду — от нательного белья до портянок и той рвани, в которой работали в шахте. А дальше, по обе стороны от входа и до торцовых стенок, стояли двухэтажные нары. Артель, а это три-четыре десятка земляков, занимала обычно одну казарму.

Рязанская артель, куда Штрахов пристроил Шурку, держалась на шахте давно. Одни уходили, другие приходили, но костяк её, во главе с Ефимом Иконниковым, сохранялся много лет. У них была хорошая кухарка, с которой Ефим жил, хотя у него в деревне оставалась семья. Такое положение в посёлке считалось почти нормальным, недаром Донбасс называли “Невенчанной губернией”. Сезонники бывали оторваны от дома по полгода и больше, “от Покрова до Пасхи”, а другие уже и на лето не уходили в деревню, если семья без них управлялась обработать свой лоскут земли. Вот и находили тут временных жён, большинство из которых пребывали в положении временных постоянно: не с тем, так с другим. На этой почве разыгрывались свои трагедии. Разврат в шахтёрских посёлках был далеко не последней причиной, по которой коренные жители этих мест смотрели на работу под землёй как на позорное и безвозвратное падение.

Артель Ефима Иконникова считалась почти образцовой: преданная и умная кухарка (её мужа до смерти ушибло в шахте, и ей надо было одной кормить двоих детей), несколько опытных забойщиков из старожилов, строгий порядок в казарме… Кроме законных поборов шахтной дирекции — за недогруз вагонов, опоздания, примесь породы в угле, на церковь, — кроме общего котла, куда уходила часть зарплаты, которую выдавали талонами в хозяйскую лавку, Ефим ещё брал с каждого определённую мзду «на артель». Считалось, что на эти «обчественные» деньги куплены оловянные ложки и миски, керосиновые лампы, что висели у плиты над столами, да и керосин денег стоил. Вершиной уюта в рязанской казарме были часы-ходики, купленные Ефимом для всех — они висели близ входной двери, напротив плиты. Каждый без гудка мог знать, сколько уже натикало. Те же, кто занимал ближние у плиты нары, смотрели на часы, даже не поднимаясь с тюфяков.