Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Ну и дела, — обернулся к ним Деревяшкин. Он тоже прислушивался к тому, что читал Серёжка. — Полицмейстер «просил» разойтись. У нас так сразу бы казаков напустили.

— А это потому, что там рабочие стеной друг за дружку, — уважительно пояснил ему Селиванов.

— У нас так не выйдет, — заключил Деревяшкин. — Татары сами по себе, старожилы на посёлке, даже которые в шахте работают, те свой интерес имеют. А балаганы — один рязанский, другой тамбовский…

— Я тоже так понимаю, — согласился Пров. — В этом корень всего. Пусть Серёга дальше читает.

К их разговору прислушивались. Притихли картёжники, а которые своими делами занимались, тоже навострили уши. Серёжка почувствовал, что он теперь в центре внимания. Волнуясь, стал читать дальше.

«…на следующий день снова собрались во дворе завода и выбрали делегацию, которая здесь же в толпе составила экономические требования и представила их заводской администрации… Когда предъявили требования директору, тот на некоторые требования согласился: за сверхурочную работу предложил полуторное вознаграждение, открытие столовой, выдачу кочегарам, смазчикам и машинистам хозяйских блуз…»

— Надо же — добились своего! — сказал Деревяшкин.

— Не перебивай, — попросили его.

— А ты играешь — так играй. Я жировую девятку подбросил.

— Что кидаешь? Козыри — вини.

— Будя вам дурью маяцца! — зашумели на картёжников. — Которую по счёту колоду затёрхали! От карт одне лохони остались. Не только короли — уже дамы на забойщиков похожи! Отличить невозможно.

Посмеялись над картёжниками. Расстроилась у них игра. Серёжка дочитывал статью при всеобщем внимании.

— «В конце июня, как нам сообщают, состоялось соглашение бастующих рабочих с заводами при условии возвращения всех рабочих к своим местам, принятия заводами некоторых требований, увеличения платы в среднем на восемнадцать процентов».

— Как понимать эти проценты, — заинтересовался Гршка-саночник.

— Добавили, значит — по восемнадцати копеек на рубль.

— Неужто? — удивился Деревяшкин. — А нам с рубля гривенник сняли. И главное, хоть тресни, хоть в стену лбом — ничего не добьёшься. Деваться-то некуда!

— Так уж и некуда! — как всегда, пожимая плечом, сказал Селиванов. — Если бы не грызлись между собой: курские с татарами или тамбовские с рязанскими, а все вместе, да не только в Назаровке, но хотя бы по всей Юзовке или Макеевке…

— Блаженный ты! Как же можно такое сделать?

— Можно. Хозяева же договорились насчёт летней надбавки. А у них конторы не только в Юзовке, но у кого и в Париже, и в Берлине.

— Хозяева грамотные, при деньгах, — сел и поехал куды хошь. Их учили…

— И нам надо учиться, — невозмутимо отвечал Пров, как бы поддразнивая артельных.

Через несколько дней он снова принёс газету. И опять её читали. Спорили, рассуждали. Особенно много разговоров было, когда вычитали сообщение со знакомой шахты о том, что там оборвалась клеть и погибли люди… И уже не такой далёкой, не из другого мира, а вот, рядом же, совсем близкой показалась некогда мудрёная грамота.

Разумеется, Пров вынимал газету, когда не было Ефима Иконникова: то ли он уходил на ночь к кухарке, то ли задерживался по делам артели.

Но однажды он пришёл раньше обычного. Постоял в дверях, прислушался к общему разговору и возмутился:

— Кончай базар, — произнёс сурово.

Подошёл к столу, взял из рук Сергея газету, повертел её в руках и, обращаясь к Селиванову, спросил:

— Социялистическая?

— Демократическая, — ответил тот, — вроде как народная.

— Я обязан донести уряднику, только думаю, что мы и сами можем пресечь.

— Зачем же? — не принял его великодушия Пров. — Газеты «Южный край», «Невская звезда» или «Правда» — они выходят с разрешения властей. На них так написано.

— Не имеет значения. Есть приказ: больше, чем пять человек, не собираться.

— Так тут живут почти тридцать…

Иконников понял, что, продолжая спор, он ничего не выигрывает. Поэтому без злости пояснил:

— Я знаю, что эти газетки разрешённые… в Петербурге. Только Петербург — он, вроде, для всех, а Назаровка куплена Обществом каменноугольных копей. Люди, которые вложили свои деньги в общество, купили тут всё: и землю, и что под нею, и казармы, и нас самих. Твоя воля выписывать, читать газетку, а их воля — держать тебя тут или выгнать пинком под зад. Всё, расходись, мужики, нечего зря керосин жечь.

На следующий день, пролезая по лаве с «тушёными» лампами, которые он заменил забойщикам на свежие, Серёжка задержался возле Прова. Лучковая пила в руке крепильщика размеренно сновала взад-вперёд, отделяя лишний вершок от крепёжной стойки. Струйка белых опилок, распушиваясь, падала светлым пятном на тёмную почву — так называют каменную основу, подстилающую угольный пласт.

— Ты чего разлёгся тут, — не оборачивая головы, спросил крепильщик. — С кровли капит — промокнешь. Катись на штрек.

— Дядь Пров, газетки новые получал?

— А что тебе?

— Ромка просил. Я его на коренном штреке давеча встретил. Ромку Саврасова, коногона, ну… который в казарму приходил. Он говорил, чтобы мы к нему домой наведались.

— С тобой, что ли?

— Не… ещё Шурку прихватим.

— Ну — разве что с Шуркой — солидная компания получается.

Роман Саврасов занимал квартиру в казённом бараке. Длинное, сложенное из дикого камня строение было разделено на несколько отсеков: Дверь и окошко, дверь и окошко… Ни крылечка, ни коридорчика не полагалось — дверь открывалась прямо на свет Божий. Жильцы уже сами мастерили заборчики, отгораживаясь друг от друга. В дело шли обрезки обаполов, куски железа, пряди изношенных в шахте канатов. Даже ржавую спинку от кровати можно было увидеть в таком заборе. Вдоль старого, уже обжитого барака теснились дворики. В них ещё строили сарайчики для угля, кое-где и кирпичную плиту, труба которой завершалась ржавым ведром без дна. Наиболее домовитые сколачивали сенцы.

Когда Пров с братьями Чепраками подошёл к семейным баракам, из Ромкиного двора уже доносились переборы ливенской гармошки. Сидя на вынесенной из комнаты лавке, он распевал свои частушки: В темноте, ох! — в темноте

Удовольствия не те…

Опускаюсь в темноту, Обнимаю, да не ту! Мне увидеть белый свет Никакой надежды нет. Темнота, ой темнота — Ведь не вижу ни черта!

— Что это он? — спросил Пров.

— Припевки на ходу сочиняет, — пояснил Шурка, — бывает, что очень складно получается. В Юзовке на базаре у него получку спёрли. Мужикам жалко его стало — угостили. А Ромка ка-ак запоёт: «Ой, ворона ты, Роман, проворонил свой карман!» — так все чуть не померли от смеху.

Увидав гостей, Роман открыл калитку и впустил их во двор, с Провом поздоровался за руку. Снял с плеча гармошку, поставил её на скамейку и крикнул в соседний двор: