Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Штрахов любил младшую больше других. Новость потрясла его. Огромный кадык на жилистой шее конвульсивно подкатил к подбородку. Сглотнув слюну, он шумно вздохнул — не хватало воздуха. Мария Платоновна, глядя на него, онемела от страха.

— Ш-шкодливый кот, я его заставлю жениться!

— Не выйдет, — холодно сказала Дина, и в этой её холодности сквозило непонятное злорадство. — Не мог же ты женить его на Соне. Ведь её Степашка, твой внук — от Клевецкого.

— Господи, Господи, — запричитала Мария Платоновна, закрыв лицо руками. — Что же будет, что будет!

— Брешешь, — сдавленным, не очень уверенным голосом произнёс отец. Подтвердилась давнишняя догадка — тяжёлая, как надгробие.

— А ты у Сони спроси.

— Цыц! Не устраивай истерики! — Это он кричал уже на жену. — Дома смотреть должна ты! Семья на тебе. Тут ишачишь день и ночь как проклятый, стараешься, а в доме сплошное предательство!

Он ошалело посмотрел на сжавшуюся Нацу, обмершую от страха жену, встретился с холодным взглядом Дины. Она не упустила этой паузы.

— Зачем на маму кричишь? Не она Леопольда в дом привела, не она велела любить и жаловать.

— Хватит! Всё… — Штрахов взялся за голову. — Соня… Наца… Господи! Ищите акушерку, бабку, кого там ещё! Пусть избавляется.

Наца встала, опустила глаза в пол и процедила по слову:

— Я лучше пойду и удавлюсь.

— Тварь! — с непонятной злобой бросила ей Дина. — Она ещё угрожает. Надо её выдать замуж за того коногона — Ромку Саврасова!

— Мне всё равно, — так же тихо, растягивая слова, отозвалась Наца.

— А что? — ухватился за эту спасительную мысль Степан Савельевич. — Сама достукалась.

Мария Платоновна собирала с полу осколки тарелок, Дина ушла в свою комнату, за нею тенью растаяла Наца, и только хозяин всё ещё сидел за столом, время от времени рыча: «Бандиты! Ух, бандиты!»

На следующее утро, явившись на шахту, он первым делом зашёл в контору и — прямо в кабинет главного бухгалтера. Вошёл и, не сказав ни слова, запер двери изнутри на ключ, который торчал в скважине.

— Что это значит? — забеспокоился Леопольд Саввич.

— А я тебе, подлецу, сейчас объяснять буду.

— Какое хамство! Я не допущу… Я… Я… Вон отсюда!

Клевецкий дёрнул на себя ящик стола и трясущейся рукой вытащил маленький, почти игрушечный браунинг в сафьяновом чехольчике с застёжкой. Но Штрахов брезгливо ударил его по руке, пистолет упал на пол. Ухватив бухгалтера своими лапами за мундирчик на груди, Штрахов рывком выхватил его из кресла, потом тряхнул и посадил верхом на стол.

— Да как ты смеешь! Пус-сти меня, не то кончишь на каторге.

— Убивать я тебя не буду, сопля ты напомаженная. Это никогда не поздно, — лишь на миг посмотрел в его глаза Штрахов. — Ты же знаешь, на шахте доброе не всегда получается, а чтобы кого-нибудь угробить — так два раза плюнуть.

Тяжело сопя, Степан Савельевич отошёл в сторону, чтобы не сорваться и не пришибить нечаянно своего благородного «друга», и, как на торгу, изложил суть дела:

— Дочку свою, Нацу, я хочу выдать замуж за коногона с первой шахты Романа Саврасова. Сам понимаешь, негоже ей быть женой коногона. А потому ты пойдёшь к управляющему и попросишь для Романа рекомендательное письмо в школу десятников. Он способный… человеком станет.

Штрахов нагнулся, поднял с полу пистолетик, бросил его в открытый ящик стола.

— Уговор?

— Но это… возмутительно! — поправляя мундир, сказал Клевецкий. — В его голосе уже не было угрозы, но звучал он обиженно и даже слезливо.

— Что возмутительно? — спросил Штрахов, надвигаясь на бухгалтера. — Чай, она тебе не чужая… Удавил бы я тебя — да от такого удовольствия никакой пользы.

— Уговор… Уходите! — безуспешно пытаясь придать своему голосу властный тон, промолвил Клевецкий.

Он понимал, что Степан Савельевич на точке кипения и что не такой он человек, который отступит от своего решения.

Оставшись один, Леопольд Саввич привёл себя в порядок, но долго не мог успокоиться. Запер двери и полуприлёг в кресле, искренне жалея себя — раба страстей. Испытывал такие чувства, какие, должно быть, испытывает наёмный солдат после тяжкого боя. Много дней носил он в себе тошнотворное, отбирающее силы чувство страха. Но вот опасность миновала, кажется, можно вздохнуть с облегчением. Увы! Слабость как после обморока. Камень страха с души, а гора усталости — на плечи. И человек почти раздавлен ею.

Как же он пойдёт к Абызову просить за разбойную рожу Ромки Саврасова? Чем будет объяснять свою просьбу? С какой стати? Ведь и со своими личными просьбами не всегда решишься пойти. Строг и неприступен Василий Николаевич. С ним не разговоришься. «Слушаю. Излагайте суть». А как ты её изложишь?

Весь день был испорчен: не мог придумать, что сказать управляющему, как объяснить свою просьбу. Должно быть, с отчаяния в голову приходила такая дикая мысль: рассказать всё, как есть. Сам себя напугал… Трудность состояла ещё и в том, что Василия Николаевича, с его привычкой всё упрощать, обнажать до цинизма, многословием не убаюкаешь, не обманешь. Он посмотрит с усмешкой и проткнёт взглядом, как жука булавкой.

За один день Клевецкий извёлся, вечером не поехал в клуб, дурно спал. Да и спал ли вообще? На рассвете поднял тяжёлую голову от подушки, опустил ноги на пол и… и увидел готовое решение. Оно пришло в тот момент, когда в изнеможении перестал думать про Штрахова, про Саврасова, когда мысли завертелись вокруг самого Абызова. Вспомнил, с каким подъёмом любил говорить он о «социальных струнах», «политических мотивах»… В общем, если следовать его принципам и «излагать суть», «излагать тезисно», то на фоне выборов в Думу, в ходе «прорастания реформ сверху» надо показывать, что процветание промышленности благотворно и для хозяина, и для рабочего. Вот есть в Назаровке коногон — местный парень, можно сказать, выросший под кучей глея*. Очень способный шахтёр: наизусть знает все выработки, может спуститься по стволу Первой шахты и, пройдя больше десятка километров по лабиринтам подземных ходов, выехать на-гора через Второй номер! Такого шахтёра, которого в посёлке знает каждая собака, взять да и оформить в школу десятников. И чтобы все узнали об этом. Ведь за обучение платить должна шахта. Вот тебе «политический мотив»!

«Ой, клюнет Абызов! — обрадовался Леопольд Саввич. — Он такие штучки любит, клюнет за милую душу».

Клевецкому ни разу не пришло в голову побежать к Штрахову, чтобы просить руки Нацы. Получилась бы естественная точка, которая могла сделать эту историю пристойной и для всех сторон в какой-то мере приятной. Он мог бы не допустить безобразной сцены в кабинете с опереточным браунингом, унизительным тасканием «за грудки» и своей подлой трусостью. Достаточно было сказать: благослови, мол, отец, я её люблю… Ведь он её любил. Вернее — ещё любил. Ему не хватало какого-то времени, возможно, месяца, а возможно и больше, чтобы пройти весь путь до повторения пройденного.