Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Как просто: один взмах, в который вложить всё отчаяние, всю боль и тоску… Как долго искал он этого случая! Пожалуй, сознательная жизнь для него началась с того еланца на берегу Прони, где его отец рухнул на межевой столб. А теперь достаточно сделать несколько решительных шагов, чтобы рассчитаться. Это желание овладело им ещё в Боровухе, когда целил из рогатки в приезжего барина, оно мучило его и три, и два года назад, и вообще так долго, что засохло, превратилось в камень. Теперь хотелось одного — снять, свалить с души этот прикипевший камень, чтобы хоть раз вздохнуть полной грудью.

Бешеный Шурка! Он выпустил из рукава обрезок трубы, который скользнул по ладони и замер, охлаждая зажавшую его пятерню.

Белое кепи Абызова на аккуратно подстриженном затылке было совсем рядом. Перед ним лишь плечо шахтёра, который, как и многие другие, что-то кричал. Наливаясь свинцовой тяжестью, Шурка глубоко вдохнул, не зная, что предпримет в следующий миг. Но тут дорогу ему заступил Сергей.

— Ты чего надумал, братка? — испугался он.

— Поквитаюсь. Дам полный расчёт…

Серёжка ухватил его руками за шею, повис, едва не плача:

— Какой же квит? Ну, где же квит, Шурка? Всё будет, как было, только без тебя!

В это время в толпе что-то произошло, их оттеснили из первых рядов. А в круг, где стоял Абызов с помощником, вытолкнули одного харьковского, который выступал тут до прихода хозяина. (Харьковские артели в Донбассе были редкостью, не то, что курские или рязанские, да и публика в них собиралась разношёрстная — и довольно грамотные фабричные, и какие-то бродяжки, и даже уголовники. Любой без роду и племени мог найти «земляков», став членом харьковской артели).

— Народ требует, — говорил он, не глядя в глаза хозяину, — прибавку к заработку: не меньше тридцати копеек на рубль. Это — раз. Уголь для топки семейным и в балаганы тоже — бесплатно.

Хозяин что-то записывал в блокнотик.

— Со штрафами, — продолжал шахтёр, — сплошной обман получается. Штрафов вроде бы и нету, а со всей артели высчитывают.

— Вам что, не нравится эта система? — спросил Абызов?

— А то! — воскликнул шахтёр. Он был молодой, масластый, большеголовый, как исхудавший конь. — Я вот крепильщик… Земляк, скажем, стойку перекосил или затяжку прослабил — а расценку снижают всем.

— Правильно. Следить надо друг за другом. Это ваша же безопасность! — громко, как артист со сцены, ответил Абызов.

— Так-то оно так, да у иного уже и сил нехватает. А штраф такой… обдираловка, одним словом.

— Я этого не слышал! — позволил себе разгневаться Абызов. — Работа в шахте тяжёлая, не секрет. И у кого мало сил — пусть уходит, пусть выбирает себе занятие полегче!

В толпе загудели. Он поднял над головой свой блокнотик, и хорошо поставленным командирским голосом осадил общее возмущение:

— Ваши просьбы я учту, посоветуюсь… Надеюсь, вы разрешите мне подумать до завтра. А сейчас — на работу!

Тем временем Сергею, кажется, удалось охладить брата. «Не с ним ты посчитаешься — с нами! — умолял он. И забастовку сорвёшь. А дочка абызовская будет в пролёточке кататься, а Тоня Зимина в гробу перевернётся. Всем миром надо, братка, всем миром!»

Шурка понемногу остывал. Занятые собою, братья упустили что-то главное. Толпа начала расходиться. Одни потянулись к балаганам, другие — к ламповой, на шахтный двор. Но человек до полусотни собрались в плотную группу. Это были назаровские пришельцы и те из местных, которые наиболее активно их поддерживали. Обсуждали, как бы найти ход к военнопленным, а главное — дождаться возвращения дневной смены и склонить людей к забастовке.

Сергей почувствовал, что кто-то остановился за его спиной, дышит в затылок. Обернулся и чуть не вскрикнул от радости. Рядом стоял Роман Саврасов. На нём были добротные сапоги, парусиновая куртка, под которой виднелась довольно чистая, в мелкий горошек, рубаха и надвинутый на самые брови картуз.

— Не надо шуметь, братовья… Шурке в Назаровку нынче не следует возвращаться. Как стемнеет — приходи в мою конторку — возле ствола, рядом с подъёмной машиной. А ты, Серёга, как пожелаешь…

И Роман, не пожав им рук, ничего не спросив о своей матери, даже не кивнув на прощанье, отступил в сторону и тут же исчез.

Вскоре остатки толпы, потоптавшись у балаганов, отправились к опустевшей конторе. К ним присоединились идущие со смены шахтёры, подходили из семейного посёлка. Возле кузни стояли несколько побитых вагонеток, ожидающих ремонта. Одну из них мальчишки отогнали поближе к ламповой и скинули с рельсов, уложили набок. На неё стали взбираться ораторы.

Первым вытолкнули харьковчанина, который давеча объяснялся с Абызовым. Под одобрительные возгласы, в меру привирая, он рассказал о своей беседе с хозяином.

— Я ему и говорю… Вот так вот, в глаза: что же, говорю ему, душу твою мать, получается? Ты же нас как тот шулер в карты облапошиваешь. Штрафов вроде бы и нету — они теперь вычетами называются. Хочешь, говорю я, вот люди не дадут соврать, они всё слышали… Хочешь, говорю, чтобы мы работали — не менее тридцати копеек на рубль добавляй… В душу его Христа Спасителя и двенадцать апостолов!

Потом говорил Шурка. Он вспомнил и оборвавшуюся клеть в Назаровке, и бессовестный суд над виновниками аварии, рассказал про Лепёшкина и свой арест. Увлёкшись, рванул на груди рубаху:

— И эти фараоны — пятеро на одного… Связали меня… Но поднялась рабочая Назаровка, выручила всем миром! Так и сказали надзирателю: отдай Шурку, меня то есть, а если не отдашь — от твоего участка один мусор останется!

Закончил он своё выступление так:

— Просить — пустое дело. Надо требовать!

Большую ошибку допустил Василий Николаевич: решив, что дело улажено, оставил шахту и уехал домой. Жил он всё ещё в Назаровке, в той же квартире управляющего на Техническом посёлке. За дом платил в контору, а своё гнездо на Листовской только собирался строить.

Трудно сказать, как долго бы ещё толпились люди под окнами опустевшей конторы. Но быстро темнело, да и устали после смены. Так и не выработав какого-либо общего решения, стали расходиться. Серёжка направился домой вместе с назаровской ватагой, а Шурка пошёл искать конторку начальника движения.

Он точно определил деревянную пристройку возле кирпичной стены парового подъёма. Тяжёлая, грубо сколоченная дверь перекосилась, просела на амбарных навесах, выскоблив нижним углом под собою бороздку в почве. Конторка стояла прямо на земле — без полов и порожка. Из под двери пробивался желтоватый свет. Заглянул внутрь и увидел Романа. Он сидел за столом, больше похожим на верстак, и при керосиновой лампе заполнял какие-то бумажки.

— Пришёл? — обернулся он, оставив ручку в большой стеклянной чернильнице. — Закопёрщик! Ишь, какую кашу заварил!