Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Никак не могу, господин Абызов. Только что обещал быть в Назаровке с полусотней, а мой подхорунжий направляется в Прохоровку. Уже выслал квартирьеров.

— Вы, кажется, не всё поняли, — занервничал Абызов. — Я не прошу сотню на постой. Мне нужно её присутствие хотя бы в течение часа, как психологический эффект, пока я буду объясняться с забастовщиками. В конце концов поднимите казачков по тревоге — и через два-три часа, уже отсюда, можете отправить их куда угодно.

— Виноват — не понял, — жестковато ответил Чернецов. — Я человек военный и выражаюсь достаточно ясно. Ваша настойчивость была бы оправдана при защите интересов империи. Честь имею!

Это была оплеуха — и не совсем заслуженная. Не мог ведь знать Василий Николаевич, что с подобными просьбами к Чернецову обращались ещё с трёх рудников: просили, играли на нотках лести, посул, даже угроз. Не понимали хозяева рудников, что есаул имел свои поняти о чести и солдатском призвании. Он был убеждённым монархистом и одинаково ненавидел как бунтовщиков, так и паучью свору рудничной верхушки. Сами ведь добаловались: партии, клубы, всякие рассуждения… Если какой харцызяка разводит агитацию, его можно и арестовать, и коленом под зад выпроводить с посёлка. А эти господа открыто газеты издают, пишут в них всякие непотребности и про генералов, и про ошибки правительства. Даже на самого монарха намекают! Свободы захотели. Повесить бы десяток-другой… Так нет же — господа! Среди этих господ уже и поляки завелись, и жиды допускаются. Что же требовать от того чернорылого шахтёра?

Так примерно рассуждал есаул Чернецов, верой и правдой служивший царю и отечеству. А в результате хозяин Листовской остался один на один с забастовщиками. Что у него было? Околоточный, два стражника, четверо черкесов во главе с Али да неполное отделение конвойных.

Едва только вспомнил про конвойных, как в кабинет заглянул прапорщик Полторадня — комендант лагеря военнопленных, которые работали на Листовской. Это был хитроватый молодой мужик, он косил на один глаз, всё время смотрел вроде бы и на тебя, и мимо.

— Заходи, Полторадня.

— Так что, вашбродь, пленные — все лежат. Не хочуть итить на работу! — выпалил он с порога.

— Господь с вами… — неожиданно сломленным, усталым голосом сказал Абызов и опустился в кресло, подпёр ладонью лоб. — Ступай. Побеспокойся, чтобы накто из них не покидал пределы лагеря и впредь не общался с поселковыми.

— Слушаюсь, вашбродь! Я им, сволочам, обед отменил.

Абызов тоскливо смотрел в окно. Народу прибывало. Толпа возбухала, как дрожжевое тесто, увеличивалась, заполняя пространство перед конторой. Вот уже стали подходить те, что поднимались на-гора после ночной смены.

Ещё раз заглянул надзиратель. Его вонючие сапоги, шашка, театрально болтающаяся на боку, яркая фуражка, петушиным гребнем восставшая над головой — всё казалось таким ходульным, опереточным… Подавляя в себе чувство гадливости, хозяин распорядился:

— Внимательно отслеживайте главных агитаторов. Ими займётся Али.

Он не хотел раньше срока появляться перед толпой. Решил: пусть пошумят, выпустят пар, пока не вспомнят, как заигравшиеся дети, что пора возвращаться домой. Отчуждённо поглядывал в окно, а сам накручивал магнето телефонного аппарата, не давая покоя Центральной.

— Аль-лё! Центральная? Барышня, соедините меня с Назаровкой.

Он переговорил с приставом макеевского участка, с горным округом, с управляющим шахтой «София»… А за окном, чуть в стороне от конторы, ближе к ламповой, распинались перед толпою ораторы. Они влезали на вагонетку, размахивали руками, надсаживались в старании перекричать других. «Дня на три-четыре, — думал он, — хватит запаса угля на складе».

И вдруг это пассивное выжидание для его самолюбивой и деятельной натуры стало невыносимым. Василий Николаевич резко, так, что загремело кресло за ним, встал, распахнул дверь в приёмную и вышел в коридор. Вытянулись при его появлении, застыли с напряжёнными лицами конторские.

— Вы что — тоже бастуете? — рявкнул он. — Почему не на рабочих местах?

Спустился с крыльца и тут же боковым зрением увидал, что за его спиной пристроился Али со своими нукерами. От толпы отделился и застыл наготове надзиратель. Очередной оратор, что стоял на вагонетке, быстро «закруглялся».

— Ну, вот хозяин, — сказал он. — Вчерась господин Абызов обещал обдумать наши требования.

Притихла толпа, все обратились к нему и молча подались ближе к крыльцу. Пришлось отступить и подняться на ступеньки.

— Ваши товарищи и братья проливают кровь, защищая родину, своё отечество, — патетически, срывающимся голосом бросил в толпу Василий Николаевич. — У них не хватает снарядов, патронов, потому что не хватает угля. Без него задыхается транспорт. В стране угольный голод. Своей забастовкой вы становитесь пособниками немцев! Ваша забастовка — выстрел в спину фронтовикам, которые вас же защищают.

— Неправда, господин Абызов! — выкрикнул человек в серой кепке и стал взбираться на вагонетку. Обращался он к хозяину, однако говорил так, чтобы слышали все, — это вы стреляете в спину фронтовикам, заставляя шахтёров голодать. Какой из голодного работник? Мы рискуем здоровьем, а вы во имя отечества не хотите расстаться с лишней копейкой. В войну всем должно быть трудно, всем сынам отечества. Так почему же ваши прибыли растут?

— Кто вам сказал? — не выдержал, унизился до спора Абызов.

— Ну, не от убытков же вы увеличили жалованье Шадлуньскому! Он получал пятьсот рублей, а теперь тысячу. Клевецкому платили триста рублей, а теперь восемьсот! Они тоже страдают за отечество?

Толпа взревела, Абызов почувствовал себя так, вроде бы с него прилюдно сдёрнули штаны, обнажив всё самое потаённое, что при общем обозрении становится неприличным.

— Кто? — закричал он, теряя самообладание, — кто этот провокатор? Я не знаю такого работника на Листовской! — и, обращаясь к перепуганному надзирателю, даже ногой притопнул: — Как он попал сюда? Почему он здесь?!

Надзиратель и стражники кинулись в толпу, но шахтёры, защищая «товарища Андрея», сомкнулись, ощетинились. Стражники висли на их сомкнутых руках, пытаясь разорвать цепь. Получив ощутимый толчок под рёбра, надзиратель попробовал вытащить шашку, но его опередили, придержали руку в запястье, а упёршийся прямо в него шахтёр попросил:

— Ваше благородие, уйдите от греха. Из толпы кто может и обушком тюкнуть.

Рядом с Абызовым стояли трое солдат, которых прислал Полторадня. Обленившиеся в лагере, они были наверняка распропагандированы, возможно, что агитация среди военнопленных велась именно через них. На помощь такой стражи нечего было и рассчитывать. Видя, что попытка стражников прорваться в толпу безуспешна, Абызов выкрикнул с обидой в голосе: