Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

В конторку к себе он не пошёл, — прямо в кочегарку. Там, за котлами, на обмазанных асбестом и присыпанных глиной коллекторах имелся тёплый и уютный закуток, где можно было поспать. Дежурила смена Егора Пузырёва. Словно не замечая удивлённо вытаращенных глаз Егора, он распорядился:

— Скажи ребятам, что они меня не видели. Разбудишь перед первым гудком… Там никого? — кивнул в сторону закутка.

— В аккурат свободно.

— Ну, и хорошо. Дай хоть кожух какой подстелить.

Спал он крепко, но недолго. Проснулся сам внезапно — никто его не будил. И первое, что почувствовал, — холодную пустоту в груди, вроде бы случилось что-то непоправимое.

Кочегары готовились к смене. Длинными, многометровыми кочергами чистили колосники, вытаскивали и сваливали тут же малиновые коржи спёкшегося шлака, разогнавшись шага по три-четыре, сколько позволяло пространство перед топками, бросали в них смоченный водой уголь. В багровых отсветах огня метались по стенам их уродливые тени. В двери кочегарки загнали вагончик (рельсы были проложены вдоль стены) и загружали его ещё не остывшей золой.

Поблагодарив Пузырёва, Роман сказал ему:

— Передай по смене Саше, что я, может случиться, приду сюда днём, и не один. Пусть тут лишних не будет. У него часто всякие толкутся.

Пошёл в здание подъёма, где обычно собирались дежурные слесари, встретил кого надо и велел передать в Макеевку, чтобы на Саманную — ни ногой…

Потом был на наряде, спускался в шахту, ходил на станцию, где ремонтники меняли стрелочные переводы…

Около двух часов дня сходил на Бабий торжок возле балаганов, где можно было купить и тут же, на камушках съесть миску лапши, приготовленной на костном бульоне, варёных картошек или блюдце кислой капусты. Перекусив на ходу, вернулся в свою коморку и засел за бумажки.

Скрипнула дверь, в её проём неловко, боком вдвинулась фигура полицейского стражника. Ромка вздрогнул и накрыл рукой тяжёлую, должно быть, в килограмм весом, чернильницу, в которую только что макал перо. От его конторки до ствола — пустяки расстояние. А в шахте ему и сам чёрт не брат. Но стражник покашлял в кулак и сказал:

— Так что… Корней Максимыч велели… Ихнее благородие велели… Они просют, — наконец вспомнил нужное слово, — зайти в участок вашему благородию.

В общем, «брать» его покамест не собирались. Иначе тупого стражника не прислали бы одного. Оставив чернильницу, поднялся.

— Ступай. Скажи, что сейчас приду.

Стражник послушно повернулся и ушёл.

Заперев конторку, Роман направился в участок. Надзиратель сидел в своём кабинете, на стол он выложил папки с бумагами и почти не был виден за ними. Встретив вошедшего, предложил сесть, перенёс часть папок на другой конец стола, чтобы можно было видеть, с кем говоришь. Печально покачав головой, сообщил:

— Абызов уже укатил в Юзовку… Начальства на шахте никакого! Вот, читайте, — подал несколько газет, в которых красным карандашом были обведены несколько телеграфных сообщений.

«В Государственной Думе. Петроград, 1 марта. Совет старейшин 26 февраля, собравшись на экстренном заседании и ознакомившись с Указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться, всем депутатам оставаться на местах. Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена её новой».

Отложив этот номер газеты, взял другой. А там крупным шрифтом на первой полосе ещё несколько сообщений:

«Временный комитет Гос. Думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства («Откуда временный комитет? Какое такое старое правительство? Его, выходит, уже нету?» — лихорадочно соображал Роман) нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка».

«Петроград, 1 марта. 27 февраля ровно в полночь окончательно организовался Исполнительный комитет Государственной Думы…» «Срочная. Петроград, 1 марта. Граждане! Свершилось великое дело. Старая власть, губившая Россию, распалась. Комитет Гос. Думы и Совет рабочих депутатов организуют порядок и управление в стране». «Срочная. Петроград, 1 марта. Исполнительный комитет Гос. Думы принял на себя функции Временного правительства…»

Трудно было оторвать взгляд от этих сообщений. Казалось, что в подтверждение прочитанного за окном вместо чёрного снега должна зазеленеть трава, стать голубым небо, закачаться и пасть, как карточный домик, полицейский участок. Но потолок над Корнеем Максимовичем стоял так же надёжно, а сам Роман почувствовал слабость, захотелось закрыть глаза и прислушаться к происходящему в собственном сердце.

Непонятно, почему Лихолетов сообщил эти новости именно ему? А впрочем, что тут непонятного? После вчерашнего разговора, после того, когда надзиратель стал всего лишь гражданином Лихолетовым…

— Вы и ваши единомышленники хотели этого. Так что же теперь будет, Роман Николаевич?

Роман внимательно посмотрел на своего собеседника. «А он ещё немного — и с ума свихнётся». И вдруг понял, что в России, над всеми её необъятными пространствами, нету царя!

— Кто же теперь будет? — снова спросил Лихолетов.

— А это уж, — ответил Роман, — чья возьмёт. Это уж — кто кого. Правительство, как мы только что прочитали — временное.

Он подумал, что непозволительно долго задерживается тут, что на него вдруг свалилось множество неотложных дел. Взял одну из газет, в которой упоминался Совет рабочих депутатов, и поспешно вышел из кабинета.

На шахтном дворе осмотрелся и решительно вошёл в кузницу. Не опасаясь мастера, уже не беспокоясь, что кто-то донесёт, подошёл к костыльщику Шкабарде — одному из немногих уцелевших на Листовской большевиков.

Тот закладывал в горн меж алыми комьями угля мерные отрезки прута. Его работа не требовала высокой квалификации: в специальных правилках он высаживал костыли для прихватывания шахтных рельсов, делал скобы, даже крупные гвозди — нехитрый крепёж. Роман взял из его рук длинные клещи, положил их на наковальню.

— Снимай фартук, Гриша, сегодня будут дела поважнее. — И впервые за двое суток его лицо расплылось — от уха до уха — в улыбке. — Революция, брат! Царя тю-тю! Нету, одни словом. Только что читал газеты, которые полиция в эти дни задерживала.

Всё дальнейшее разворачивалось стремительно, будто катилось под гору. Вместе с Григорием Шкабардой зашли к слесарям, оттуда послали людей на посёлок, а сами направились в артельные казармы. И везде — разговоры, расспросы… Когда вышли ватагой из харьковской казармы, на Бабьем торжке их уже поджидала толпа — человек до ста. Окружили и стали требовать, чтобы кто-то выступил. О том, что революция, уже все успели услышать.

Между тем ещё короткий по зимнему день быстро померк, серые сумерки становились плотнее.