Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Граждане, дорогие! — обратился к людям Шкабарда. — Теперь не царская власть, нечего нам на Бабьем торжке разводить тары-бары. Айда все, как люди, на шахтный двор и там, перед конторой, будем решать наши дела. С посёлка созовём, из шахты люди поднимутся…

И повалила толпа к конторе. Бросали работу поверхностные службы, только стволовые да кочегары оставались на местах. Небывалая весть проникла и в шахту. До смены стали выезжать на-гора забойщики и плитовые, коногоны и крепильщики… Над конторским крыльцом слесари повесили несколько карбидных фонарей.

Всё это время, после того, как вышел от Лихолетова, Роман упорно, до боли в затылке соображал, что надо делать сейчас, немедленно, чтобы не упустить часы и минуты, которые могут оказаться решающими. Всё больше укреплялся в мысли, что в Петрограде революция только началась, а решаться будет по всей России. Взошёл на конторское крыльцо, возле которого уже собралась взъерошенная толпа, тщательно обдумывая, что скажет. Но его план тут же едва не рухнул по причине появления Сёмки-терриконщика.

Он появился у крыльца весь нараспашку, ни одна пуговица не застёгнута: ватник, пиджак, рубаха, грязный живот — всё как в разломанном слоёном пирожке. Наверняка, где-то дёрнул стаканчик «ханжи».

— Братцы! Други мои разлюбезные! — закричал, взбираясь на крыльцо. — Кто пил нашу кр-ровь? Кто сосал нашу душу?! — голос его срывался на глотошный фальцет, но не потерял своей залихватской весёлости. — Айда громить полицию и Котлетный посёлок!

Толпа, заинтересованная призывом Сёмки, заволновалась. Тогда Роман грозно надвинулся на подгулявшего заводилу, легонько взял за плечо и убрал куда-то за себя.

— Захмелел от радости? Побуянить захотелось? Что же вы, товарищи… Это царские холуи считали, что мы ни на что, кроме безобразий, не способные. Зачем громить участок? Лучше сами там засядем, будем блюсти порядок в посёлке!

Предложение понравилось. Из толпы выбрались несколько человек. Роман взял пятерых, которые покрепче, и под одобрительный шум собравшихся повёл занимать участок. Перепуганный дежурный стражник, узнав, что шахтёры пришли только за оружием, охотно отдал ключи от каптёрки, где стояли винтовки и хранился боезапас. Правда, личное оружие надзирателя оставалось при нём. Поэтому, отпустив стражника и оставив в участке двоих шахтёров, Роман с остальными направился к Лихолетову домой.

Надзиратель занимал одну из квартир Котлетного посёлка. Честно говоря, это только одно название было — посёлок. На самом деле там стояло всего пять домов. Один из них совсем недавно, после ремонта, полностью занял Абызов с женой и дочерью. Мечту об особняке в Кудрявой балке ему пришлось отложить. Остальные дома были поделены на четыре квартиры каждый. Там теперь жили и Шадлуньский, и Клевецкий, нашёлся уголок и для семьи Лихолетова.

По двору на цепи, которая скользила по натянутой проволоке, бегала большая собака. Она встретила шахтёров отрывистым, на басовых нотах, лаем. Роман ждал, что на её лай из дому кто-то выйдет. Однако никто не выходил… Ну, не кричать же: «Эй, Корней Максимович, мы тебя разоружать пришли!» Дурацкое положение. Роман решительно отодрал от забора штакетину и вошёл в калитку. Собака попятилась и залаяла тоном выше. Держа штакетину наготове, он направился к крыльцу. Собаке стало страшно от того, что человек не испугался. В её лае послышались отчаянные, даже слезливые ноты. И тогда дверь из коридора отворилась, на крыльце появилась дебёлая, как лодка-плоскодонка, хозяйка..

— Корней Максимович хворый, — сказала она, — не принимает.

— Пусть отдаст оружие, — заявил Роман, — всё, какое есть.

Женщина ушла в дом и вскоре появилась на крыльце, неся в одной руке портупею с револьвером в кобуре и шашку, а другой она поддерживала фартук, в котором были ссыпаны десятка полтора патронов.

А собака выходила из себя, лаяла, словно причитала, падала на передние лапы, гремела цепью у самых Романовых сапог, но перед её глазами неизменно маячил увесистый конец штакетины, помогая сохранять благоразумие.

Пересыпав патроны к себе в карман, Роман левой рукой забрал портупею и шашку и отступил к калитке. Собаку не ударил, хотя очень хотелось. Но ведь и она, как ни расстраивалась, укусить не посмела. Когда вернулись к конторе, митинг был в разгаре. На крыльцо один за другим взбирались желающие высказаться, временами двор чуть затихал, прислушиваясь к интересному выступлению, но потом снова начинали шуметь — каждый в своём углу.

Со стороны лесного склада послышался глуховатый цокот копыт, к конторе подъехала линейка, с неё сошёл и поднялся на конторское крыльцо… инженер Шадлуньский. На лацкане его распахнутого касторового пальто алел шёлковый бант. Живодёр демонстративно принимал революцию!

Послышались смешки. Кто-то пронзительно, по-голубятницки, свистнул. Но Шадлуньского это не смутило. Не на такого нарвались! С присущим ему нахальством и бесцеремонностью он заявил с крыльца: — Не спешите орать, граждане свободной России! Вы помните, что Шадлуньский мог кое-кого и по морде зацепить, но вы забыли, что он никого не продал, ни на кого не донёс. Наша жизнь сама по себе грубая и проклятая. Разве не так? А что по морде… Если я не прав, можете и меня! В этом демократия!

Вначале его слушали, но затем внимание толпы, которое он так бесцеремонно рванул на себя, стало остывать. Шадлуньский, должно быть, и к этому приготовился. Повышая голос, чтобы слышали и в дальнем конце двора, сообщил:

— Я только что из Макеевки… Там создали организационный комитет… — его лужёная глотка вибрировала торжеством, — по выборам районного Совета рабочих депутатов!

— Я думаю, — продолжал Шадлуньский, — что шахтёры Листовской выберут сейчас, чтобы послать в Совет, того, кому доверяют. Думаю, что таким человеком может быть артельщик Артемий Клысак.

Роман понимал: этого нельзя допустить. Выступил вперёд, стал убеждать людей, что сначала надо установить новую власть тут, на Листовской, избрать рудничный Совет, а уж он пусть рекомендует представителя в Макеевку.

Авторитет Романа Саврасова резко пошёл вгору. Тут же стали выбирать рудничный Совет.

К освещённому крыльцу протолкался Степан Савельевич Штрахов. Ромка его сразу заметил и удивился — за каким таким делом его тесть забрёл на Листовскую? Но в следующий миг почувствовал что-то недоброе. Ступив на край крыльца, нагнулся, заглядывая в его почерневшее лицо, на котором выделялись лохматые брови да обвислые прокуренные усы. Он не поздоровался, не подал руки, только горько выдохнул:

— Нацка помирает.

Роман впился руками в перила крыльца, постоял так… Потом сошёл вниз, сказал Шкабарде несколько слов и стал выбираться из толпы.