Эдуард Зорин - Богатырское поле

Заметила Аленка — гордится Вольга Радком. Рассказывает, а у самой глаза блестят, румянец розовит щеки.

Ночью услышала Аленка шепот за перегородкой. Жарко забилось сердце; приподнялась на рогоже, вслушалась в темноту.

— Ой, люб ты мне, Радко. Останься в Суждале, — шептала Вольга. — Хозяевать будешь. Двор, погляди, какой…

— Не по нутру мне это, — отвечал скоморох. — Все равно затоскую, сбегу…

— Останься, — просила Вольга.

В оконце луна проливала серебряный свет; легкий ветерок задувал в поветь ночные лесные запахи.

— Останься, останься, Радко.

— Да не один я, Вольга.

— И Карпуша пусть остается, и Маркел. Не обижу, привечу, как родных…

— Знаю, добрая ты.

— Останься…

Вольга надсадно заплакала. И слезы ее упали на Аленкино раненое сердце. Застонала Аленка, прижалась лицом к пропахшей мышами рогоже. Снова вспомнился ей Никитка. И она разрыдалась — впервые с того дня, как рассталась с родным Заборьем.

С утра атаман прогонял калик на работу. Шли калики по городу, шли по деревням, что вокруг Суздаля, пели священные песни, показывали струпья, трясли лохмотьями — просили милостыньку. Калики — люди убогие, никто им не отказывал, подавали кто что мог. А вечером атаман сам делил добычу.

Но в тот день немало дивились горожане. Не было калик ни у собора, ни на площади, ни в слободе. Лишь несколько тощих оборванцев с давно немытыми лицами, с нечесаными бородами сидело перед монастырскими красными и перед банными воротами. Долго сидели калики — ждали, пока не выйдет трапезарь и не оделит их, по обычаю, хлебными укругами с монастырского стола. А получив укруги, побрели прочь. Вратарь посмотрел им вслед, зевнул, перекрестил рот и прикрыл дубовые створы. Едва пристроился вздремнуть, откуда ни возьмись — вынырнул Фефел. Не по душе был вратарю пригретый Чурилой старикашка — сам тощий, в чем душа держится, а глазки твердые, злые. Прикинулся вратарь, будто спит, но Фефел растолкал его:

— Отворяй.

— И где тебя носит… — проворчал вратарь, по засов отодвинул и Фефела выпустил.

А Фефел, выйдя за ворота, побрел, по обычаю, в слободу — знакомой дороженькой прямехонько к вдовице Вольге. Постучал в ворота — никого; поглядел в щель и присел от испуга и изумления. Посреди Вольгиного двора — медведь: стоит на задних лапах и смотрит прямо на Фефела, хоть и не видит, а чует чужого человека, мордой поводит, скалит зубы. У Фефела так и помертвело все внутри. Не подумал, что к чему, попятился от ворот и пустился наутек.

У деревянной церквушки в Гончарной слободе толпился народ. Из-за спин доносился знакомый голос:

— Братия во Христе!..

Работая направо и налево острыми локотками, Фефел протиснулся вперед.

В пыли и навозе перед самыми церковными ступенями сидел безногий калика в рубище. Грязное тело его было обнажено, перекручено натуго толстой кованой цепью. Калика трясся в падучей, скреб грудь скрюченными ногтями и, запуская пальцы к животу под цепь, извлекал оттуда что-то красное, смрадное, падавшее на землю тяжелыми сгустками.

— Кровь, кровь, — шептали мужики со страхом.

— Плоть умертвляет, — пояснила баба. — Ишь, отваливается кусками…

Все боязливо крестились. Фефел узнал в калике Порея из нерадецкой ватаги, любимца атамана. Хитрый мужик. И никакую плоть он не убивал. А просто перед тем, как отправиться за подаянием, мелко изрубил коровью печень, дал ей выстояться до смрада, а после облепил себя той печенью и поверх намотал цепь.

Порей тоже узнал Фефела, — понял это Фефел по его взгляду. Но тут же калика изогнулся весь, хрипя, повалился на бок, забился в пыли. Мужики отпрянули от крыльца.

Накувыркавшись, Порей затих, прислушиваясь к звону падающих в шапку монет. Люди расходились. Скоро у церкви остался один Фефел. Только тогда Порей поднялся, вытряхнув из шапки, быстро распихал в лохмотьях добычу. Гремя цепями и все еще судорожно подергиваясь, побрел к городскому валу. Фефел потащился за ним.

Оглядевшись на валу, Порей нырнул в лаз. Нырнул в лаз и Фефел.

Нерадец встретил калику ласково, предложил сесть, налил меду:

— Пей, не монастырский — без укропу.

Фефел выпил мед, Нерадец сел напротив:

— Чем порадуешь?

— Нонче в самый раз будет, — сказал Фефел, слабея под взглядом атамана. — Отворю вам банные ворота, а там — бог в помощь.

— Хитрой, — сдвинул густые брови Нерадец. — Ворота отомкнешь и проведешь до бретьяницы.

— Все исполню, атаман, — покорно пробормотал Фефел.

Нерадец велел кликнуть Порея. На клич его явился калика, уже без цепей, но все еще грязный и смрадный, насмешливо окинул Фефела быстрым взглядом. Склонился перед атаманом. Нерадец сказал:

— Потряси лохмотья-то.

Порей потряс лохмотья. На землю посыпались монеты. Атаман сгреб их, несколько монет кинул Порею.

— Вот тебе и помощник, — обратился Нерадец к Фефелу. — Сам видишь, человечек надежный.

Вернулся Фефел в монастырь после обедни. Монахи сидели в трапезной за длинным дощатым столом. За отдельным столом восседал игумен и с ним еще восемь монахов, по правую руку от игумена — Чурила. Через щель в двери, что вела в пекарню, было видно все, что творилось в трапезной.

— Благослови, бог наш, ныне и присно, — проговорил служивший за трапезой священник.

Послышалось монотонное чтение молитвы. Уставив нетерпеливые взгляды на стол, монахи скрипели лавками. Все оживились, когда в проходе появились трапезари с глубокими дымящимися мисками в руках. Трапезари ставили миски на столы, в то время как чтец, склонившись над книгой, продолжал неторопливую молитву. Монахи блаженно жмурились, вдыхая вьющийся над мисками пар, но к еде не притрагивались.

Наконец старший трапезарь торжественно возгласил:

— Господи, благослови, помолимся.

— Христе боже, молитвами отец наших благослови брашно и питие наше, ныне и присно-о, — пропел священник.

Старший трапезарь ударил в блюдо. Тотчас же к игумену приблизился кутник и, приняв от него благословение, стал обходить братию с большой двуухой чашей. За кутником в некотором отдалении следовали подкутники со жбанами. Кутник наливал каждому монаху вина, а подкутник тут же разводил его укропом. Когда вино было налито всем, монахи встали и вразнобой потянулись со своими посудинами к игумену. Игумен осенил их крестным знамением — монахи выпили вино и, стуча ложками, принялись за еду.

Фефелу тоже захотелось есть, но за общий стол его не пускали. Поэтому он спустился в поварню, наполненную чадом и дымом. Монах, стоявший у котла, плеснул ему варева, положил сверху на миску толстый ломоть хлеба. Быстро перекрестив варево и хлеб, Фефел пристроился на пороге и стал есть. Ел он торопливо, приложив губы к краю миски и выгребая содержимое в рот хлебной корочкой и пальцами. Варево текло по бороде и рубахе, но Фефел не замечал этого. Так же быстро расправился он и с сочивом. Наевшись, похлопал себя по животу и поклонился монаху.