Эдуард Зорин - Богатырское поле

— Теперь, отче, слово твое. Как скажешь, так и поступим.

Микулица не спешил. Прищурив припухшие глаза, он долго смотрел на собравшихся, потом медленно, нараспев стал жаловаться — бояре-де притесняют, житья от них никакого. Не поминая имени князя, назвал дружинников его «псами алчными», проклял тех, кто поднял руку на святыню — икону Владимирской божьей матери, кто посягнул на церковные и монастырские угодья.

— Да покарает их перст божий, — проговорил он. — А вам, люди, вот совет мой: смирите гордыню свою, поклонитесь князю Михалке. Скажите ему так: понеже ты есть старейший ныне во братии и сыновцах твоих и тебе по праву владеть русской землею, просим, чтоб ты с братом Всеволодом пришли с войском своим, а мы готовы вам все по крайней возможности помогать. Ежели же ростовцы и суздальцы с нами не будут согласны и пойдут на нас, то мы, уповая на нашу правду и милость божию, не утаяся, против них встанем и за вас головы свои положим…

Тихо сделалось в горнице. Так тихо, что слышно было, как потрескивали лучины, а за окном шумел по лужам порывами налетавший дождь. Володарь первым нарушил молчание:

— Что думаете, горожане? Согласны ли с протопопом вашим?

— Мудро сказал протопоп, — послышались сначала робкие, а после совсем уж окрепшие голоса. — Чего там, пора снаряжать послов.

— Пойдут ли людишки с нами?

— Людишки пойдут. Только слово скажи. Намаялись…

— Михалку знаем — справедливый князь.

— Убийцам Андреевым спуску не даст…

Довольный Володарь погладил бороду, улыбнулся умными глазами, обвел взглядом сидящих, остановился на Левонтии.

— А что скажут ремесленники?

— Ремесленники с Андреевыми братьями. Который месяц уж сидим без дела — как бы руки не отсохли.

За столом добродушно засмеялись. Кто-то сказал:

— Дело решенное. Налей еще по чаше, Володарь.

— Налить-то можно. Да мед от нас не уйдет. Выберем наперед гонцов — кому скакать в Чернигов.

— Кому скакать, известно — тебе, Володарь, и скакать.

— А сподручных сам себе подберешь…

— За сподручными дело не станет.

— Лей меду!

— Лей!..

— Ну, вы тут маленько попируйте, а мне на покой пора, — сказал Микулица.

— Что так, отче? — обиделись мужики. Потянулись к нему с чашами.

Протопоп улыбнулся:

— Не могу — не молод я, чай, а заутра соборный молебен. Вечеряйте без меня.

Служки поднялись, Микулица благословил оставшихся. Володарь проводил протопопа за ворота, спросил:

— Неспокойно в городе. Может, дать кого из молодцов?

— Э, да мои служки десяти твоих молодцов стоят, — отмахнулся Микулица.

Хорошо знали во Владимире протопопа. Пришел он из Киева вместе с князем Андреем Боголюбским. Женат был на простой девке. Взял ее себе еще по старому обычаю, а когда постригся в попы, крестил и жену, венчался с нею по-православному. Пить зело крепок был, а как приметил его епископ Феодорец, к меду стал прикладываться только по праздникам, да и то выпивал не более трех чаш зараз. Феодорец и нашептал Андрею Боголюбскому поставить Микулицу протопопом во вновь отстроенную церковь Успения божьей матери, уже после того, как патриарх константинопольский Лука Хризоверг отказал князю в его попытке учредить у себя на севере собственную митрополию.

В миру Микулица был так же прост, как и до посвящения в протопопы. Любой, нуждающийся в духовном утешении, мог найти у него и мудрое слово, и добрый совет. Запросто бывал у него и князь Андрей. Случалось, допоздна засиживались они за шахматами, хитрой игрой, привезенной в подарок князю заморскими купцами.

Вот почему так скорбел Микулица о кончине Андрея. И еще скорбел потому, что видел в нем не просто человека, но мужа, стремившегося к возвеличению милого сердцу Микулицы Владимира. На глазах у протопопа преображался город; на глазах его оброс высокими валами с щетиной дубового частокола, опоясался глубокими рвами, украсился дивными соборами и церквами. Мечтал князь собрать вокруг Владимира и Мономаховичей и Ольговичей — встать неприступной крепостью на пути кочевников.

Внутренне чувствовал Микулица, простым умом своим понимал — без единения рухнет вся эта красота, осквернят, растопчут ее поганые. И если не Андрею, то, может быть, Михалке или Всеволоду удастся осуществить задуманное старшим братом?..

Постарел Микулица, одряхлел телом. Не удержат руки меча. Слабеет и память. Доживет ли он до светлого дня? Увидит ли землю свою возвысившеюся и могучей или на склоне дней суждено ему брести по полю, усеянному телами сородичей, — на вороньем черном пиру?..

Вернувшись от Володаря и отходя ко сну, вдруг ни с того ни с сего вспомнил Левонтий чернеца Евлампия. Увидел все как было: и келью с птицами в клетках, и старые книги, и высокий лук с кожаной тулой, торчащий из-за божницы. Даже уловил запах горелого деревянного масла, исходивший от спокойно чадящей под образами лампадки…

«Чудно, — подумал он не без страха. — С чего бы это вдруг вспомнился Евлампий? Уж не знак ли какой? Уж не зовет ли чернец к себе?»

Откуда было знать Левонтию, что еще с вечера следили подосланные Ярополком люди за его избой?! Вышел он на следующее утро как ни в чем не бывало, отправился в Гончарную слободу. Не прошел и сотни шагов, как окружили его княжеские дружинники, оттеснили к обочине.

— Вяжите, да побыстрее! — приказал им сотский.

Подался Левонтий в одну сторону, подался в другую.

Дружинники незлобиво посмеивались:

— Попалась птичка в перевесище…

— Будя вам рты разевать-то, — рассердился сотский, с опаской поглядывая по сторонам. — Сказано: вяжите!

«Вот оно, знамение-то», — вспомнил Левонтий. Дружинники долго не возились, ловко скрутили его — дело для них привычное.

Вокруг собрался народ. Мужики, нахохлившись, с любопытством глядели на Левонтия. Сзади слышались голоса:

— Почто старика вяжете?

— С молодыми не сладили, за стариков взялись?!

— Отпустите камнесечца!

Голоса становились все громче, теперь уж роптали все. Побледнев, сотский ударил по лицу плетью молодого горшечника:

— В поруб захотел?! А ну, вяжите и ентово. Там разберемся.

У мужика красная полоса набухла поперек щеки. Сверкнули потемневшие глаза. Не успел сотский и шага к нему сделать, как повисли на нем две тяжелых руки. Рванулся он — не вырваться, посмотрел по сторонам — две бороды, на головах малахаи. Мужики улыбчивые, но держат крепко.

— А вы что глядите?! — обернулся сотский к смущенно топтавшимся в стороне дружинникам.

Те и глазом не повели: самим быть бы вживе. Толпа становилась плотнее. Дружинники отступили, потянули из ножен мечи.

— Не балуй, ребята. Сто-опче-ем! — покатилось из толпы.

Сотский изловчился, взмахнул коротким ножом. Тот, что стоял рядом с ним, курчавый, в потертой однорядке, схватился за грудь — посыпались на дорогу деревянные застежки.