Эдуард Зорин - Огненное порубежье

А Ярополк, оставшись один, мыслями отлетел в прошлое. Сидел в полутьме, опершись локтями о столешницу, глядел на облитые золотистым светом лампадки образа, но видел совсем другое. Видел кровь и ярость. Видел искаженное ненавистью одутловатое лицо князя Глеба, на плечах которого повисли, как волкодавы, два босых боголюбовских пешца. Видел брата своего Мстислава, опирающегося на руку меченоши — молоденького и беззащитного, как девушка, Радомира с синими, в пол-лица, испуганными глазами… Вдали догорала деревенька, подожженная половцами, и молодой Всеволод, искусывая в кровь обветренные губы, до белизны в суставах пальцев сжимая поводья, глядел с коня, как стелются над полем горькие рваные дымы.

Посеченные, порубленные, лежали на задах деревни мужики, бабы и дети, а взятые в полон половцами, и только что освобожденные, теснились вокруг Всеволодова коня, еще не веря в освобождение, еще со страхом косились на согнанных в робеющую толпу темнолицых степняков.

Это они, Глеб, Мстислав и Ярополк, привели к берегам тихоструйной Клязьмы врагов. Это они указали половцам потаенные тропы через леса и болота, их руками разрушили белокаменные святыни, зажгли Боголюбово, разграбили церковь Покрова на Нерли…

— Накажи их, князь! — кричали возмущенные владимирцы, проталкиваясь к возку с пленными. В толпе взвизгнула баба:

— Ослепи!..

Горячее солнце отражалось в золоченом куполе надвратной церкви, люди стояли вдоль улицы и на валах. Протопоп Микулица, сухой и строгий, торжественно перекрестил сошедшего с коня Всеволода, всенародно облобызал его и, подбирая полы блестящей ризы, приблизился к возку, глянул сверху вниз на Ярополка, и у того упало сердце, Мстислав задвигался, отводя глаза, а Глеб смотрел на свои сложенные на тугом животе изуродованные толстыми жилами распухшие руки и не смел поднять головы.

В отчаянье брошенное роковое слово все громче и громче звучало в душной тесноте толпы:

— Ослепи их, князь!

— Ослепи! — доносилось уже не как мольба, а как приказ. Люди, выдержавшие осаду, потерявшие на городских валах своих близких, жаждали крови.

Страшное слово перекатывалось из уст в уста. Тесня воинов, толпа надвигалась на возок.

— Стойте, люди! — вскинул над головой руку внезапно побледневший Всеволод, — Али не князь я вам?

— Князь, князь! — завопили в толпе.

— А кто спас вас нынче от поганых?

— Ты, ты, князь!

— Так не князю ли суд вершить?

— Тебе, князь! — согласно выдохнула толпа.

— Стойте, люди! — снова вскинул над головой руку Всеволод. — Стойте и слушайте. Это я, князь Всеволод, сын Юриев, внук Мономахов, говорю вам: да свершится суд скорый и справедливый. И те, кто повинен в несчастиях ваших, понесут заслуженную кару. И в том клянусь вам на священном писании. Аминь!

Он поискал взглядом Микулицу. Микулица зыркнул в толпу служек, служки засуетились, и скоро в руках у протопопа заискрилась, одетая в золото и каменья, толстая книга — Всеволод, торжественно хмурясь, приложил к ней руку.

Робко скрипнул возок, толпа в молчании расступилась, и процессия медленно двинулась к княжескому терему…

Ни тогда, ни после не дано было Ярополку понять своего дядю, хоть и сжалился над ними Всеволод, хоть и велел наложить ему и брату его на очи окровавленные повязки, чтобы думали владимирцы, будто исполнил он их волю, будто ослепил по обещанному, а Глеба оставил в темнице.

Спустя много времени, в Новгороде, узнал Ярополк, что скончался строптивый зять его от падучей, а иные сказывали совсем другое: умер Глеб не своей смертью, а кончил его острый меч Всеволодова милостника — отчаянного тысяцкого Давыдки.

Получив из рук Боярского совета Торжок, привезя в город жену Всеславну с сыном Игорем, сидел бы Ярополк тихо да мирно, собирал с купцов, проезжающих в Новгород, дань, охотился вволю (благо, вокруг зверья видимо-невидимо), пил меды и радовался светлому солнцу — так нет же: былая неприязнь к Всеволоду не давала ему покоя. И принялся он, злобствуя на него, разорять владимировские земли, жечь села, принадлежащие дяде, да так далеко от Торжка, что не дошел до Переяславля всего сорок верст.

Тогда-то и решил Всеволод положить конец Ярополкову разбою: встал под стенами Торжка, осадил город.

Голодали в крепости, а подмоги все не было.

Явились к Ярополку выборные, просили не упрямиться, сдаться Всеволоду: не половец же он, как-никак — дядька. Выборных князь велел гнать от себя. У самого у него хлебушко еще был, дружина не голодала. Но пуще всего надеялся он на помощь отца Мстиславовой жены Ходоры, бывшего новгородского посадника Якуна, — небось уговорит бояр и архиепископа, небось лридет на подмогу, не даст преставиться единственной дочери и своему внуку Святославу. А в Торжке Ходора оказалась по бабьей дурости: поехала она на крестины к подружке своей, да у той свекор умер. Уговорила подружка Ходору остаться на сороковой день, а там задождило, а там завьюжило, а там раскисли дороги по весенней оттепели — так и дождалась того, что Всеволод осадил Торжок. Теперь и подавно не выбраться.

Шли дни, а подмоги Торжку все не было. Рассвирепевший от неудач Ярополк совсем обезумел: на сотских топал ногами, псами травил выборных, в осажденном городе бесчинствовал. Жена его, перепуганная насмерть, ходила зареванная, маленький сын прятался от отца в подклет.

— Ишь, вырастила змееныша, — говорил Ярополк Всеславне, а слугам велел сыскать Игоря.

Слуги приводили упирающегося сына, ставили перед отцовым стольцом.

— Чей ты? — дивился, разглядывая его, Ярополк. — Пошто отцу слова не вымолвишь?

— Твой он, истинно твой, — встревала, сложив руки на животе, Всеславна.

— Молчи, сука, — шипел Ярополк. — Не тебя вопрошаю… Аль язык проглотил?

— Здоровенький он, — стрекотала жена. — Личико-то беленькое, глазоньки-то ясненькие…

— Ду-ура, — кипел злобой князь. — Воистину дура.

Слушая перебранку родителей, Игорь начинал дергаться и тоненько, по-щенячьи, всхлипывать, размазывая грязной ладошкой слезы по бледным щекам.

— Изыди, — говорил Ярополк. — И чтобы глаза мои тебя не видели.

— Пойдем, сыночек, — хватала Игоря за руку Всеславна, и пятясь, выводила его из сеней.

Ярополк подымался на вал, подолгу оставался у заборол, смотрел на север. Все ждал, все боялся, как бы не проглядеть, когда повалят из лесу густой толпой новгородские ратники в синих зипунах. И уж рисовал себе в утешение, как дрогнет обступившее город Всеволодово войско, как распахнутся ворота, и вырвется из них с победными криками его дружина, и впереди той дружины — он сам на белом, поджаром коне…

Но лес был тосклив и безмолвен, и сырые облака плыли, цепляясь за иссеченную острыми зубцами опушку.