Т. Гедберг - Варрава

— Если молодые девушки-рабыни в своей милой застенчивости так пугливы, то самое верное средство приручить их, — это покачать на плаще, — сказал Нерон. — Что скажете, друзья, на мое предложение? Это будет развлечение совсем нового рода.

— Скоты! — закричал Пуденс, — скоты, а уж никак не римляне, кто бы вы там ни были! Стыдитесь оскорблять скромную девушку, будь она и раба. Отойдите, а не то берегитесь.

Но Нерон, разгоряченный вином и подстрекаемый ни на шаг не отходившими от него Сагиттой и Поллием, не прекращал попыток сорвать с Юнии покрывало и оттащить ее от Нирэя, за руку которого ухватилась молодая девушка, как вдруг был сбит с ног толчком мощной руки Пуденса и, упав, ударился лицом о стену. Но в эту минуту с лица Нерона свалилась маска, и Пуденс, узнав, к великому ужасу, императора, понял всю опасность своего положения. Оставалась одна надежда, что император в темноте не узнал его, а потому он поспешил нагнуться к Онезиму и шепнуть на ухо скорее загасить фонарь, а если возможно, то и фонари противников. Фригиец оказался на высоте поручения. С проворством обезьяны набросился он сначала на Петрония и, неожиданно напав, вышиб у него из рук фонарь, который при падении на каменную мостовую разбился и погас, затем смело он ударил палкой по руке несчастного Париса, и этим заставил и его выронить фонарь. После этого, скрыв собственный фонарь под полой своего плаща, он схватил Юнию за руку и, сказав Нирэю и Пуденсу, чтобы они не отставали от него, повел их кратчайшей дорогой домой, между тем как буяны продолжали суетиться около Нерона, стараясь унять кровь, которая текла у него из носа и со лба.

Таково было не совсем удачное начало ночных похождений Нерона, — похождений, составлявших долгое время одно из любимейших его развлечений, и с течением времени вызвавших немало зависти и злобы к нему в сердцах римлян.

К счастью, Нерон не узнал в темноте Пуденса, а тот, явившись на следующее утро во дворец, несомненно, остерегался поглядывать слишком пристально на ссадину на лбу императора и на его подбитый глаз.

Совсем иначе провел памятный и роковой вечер во время Отонова ужина юный Британник. Не имея среди обширного и многолюдного дворца почти никого, кто бы был ему предан, он нередко оставался у себя в полном одиночестве в тех случаях, если почему-либо не мог быть в обществе своих друзей, Тита, Эпиктета или Пуденса. Правда, изредка навещал его Бурр и всегда был с ним обходителен и ласков; но Бурру Британник не мог простить его участия в заговоре Агриппины; заходил иногда и Сенека, желавший, очевидно, облегчить юноше его печальную участь, но Британник, видя в нем приверженца и наставника Нерона, не мог победить в себе чувства недоверия к этому человеку и в его участии видел лишь одно притворство. Одно случайное открытие усилило еще более в нем такое неприязненное чувство к Сенеке. Позванный Нероном в достопамятный день Отонова ужина, Британник явился к нему в кабинет прежде, чем пришел туда сам император, и на столе увидал случайно экземпляр пасквиля «Ludus de morte Claudii Caesaris», о существовании которого даже и не подозревал. Заинтересованный, он взял свиток и стал его читать; но чем далее он углублялся в чтение пошлого памфлета, тем все сильнее и сильнее бушевали в его душе гнев, злоба и бесконечное негодование. Его отец был почтен торжественной погребальной церемонией; декретом сената был причислен к сонму олимпийских богов; в честь его был воздвигнут в Риме великолепный храм, где особо назначенные жрецы и жрицы служили ему, воздавали божеские почести. Он понимал, что, конечно, на все это можно было смотреть, не более как на условную формальность, но все-таки такое явное издевательство над религиозными понятиями римлян, такое наглое сопоставление Клавдия с двумя известными идиотами, такие насмешки над его забывчивостью и даже физическими недостатками, такое описание недоумения олимпийских богов, будто бы не смогших при виде представшего перед ними Клавдия решить вопроса, видят ли они перед собой божество, или человека, или же морское чудище — все это ему казалось верхом лицемерия и гнусной подлости. Много ли прошло времени с тех пор, как на его глазах римляне, раболепствуя перед его покойным отцом, были готовы целовать ему ноги, как сам Сенека в громких напыщенных фразах прославлял его, величая земным божеством; теперь же, в этом самом дворце, — и где же? на столе его приемного сына и преемника лежит гнусный пасквиль, полный чудовищного злословия! И кто же, как не тот же льстивый Сенека, автор памфлета, очевидно, написанного в угоду новому цезарю? — подумал Британник, и озлобление против клеврета Агриппины и друга Нерона закипело в нем с новой силой.

Нерон, войдя в комнату, увидал к своему изумлению, всегда кроткого и спокойного Британника задыхавшимся от негодования и злобы, и, только заметив в его руках знакомый свиток, понял причину его гнева и поторопился вырвать пасквиль у него из рук. Ему было очень досадно, что этот памфлет попал на глаза Бритаинику. Но раз беда такая случилась и ее поправить нельзя, то Нерон счел за лучшее не придавать этому обстоятельству никакого серьезного значения.

— Ага! ты тут успел, как я замечаю, прочесть эту глупую сатиру, — небрежно заметил он, — но напрасно волнуешься из-за такого пустяка. Этот вздор был написан просто ради смеха.

— Ради смеха! — воскликнул Британник, успокоившись от волнения настолько, что мог говорить. — Пасквиль этот ни более ни менее, как наглое надругательство и над религией государства, и над величием римского императора!

— Вздор! — сказал Нерон и пожал плечами. — Вдобавок, если уж я не нахожу нужным придавать такому вздору какое-либо значение, то тебе и подавно что до этого? Пока еще ты ведь не более, как мальчишка. Предоставь судить об этих вещах тем, кто их понимает и знает лучше твоего.

— Долго ли еще будешь ты продолжать смотреть на меня, как на малого ребенка? — спросил запальчиво Британник. — На днях мне исполнится пятнадцать лет, и я старше, чем был ты в то время, как отец мой позволил тебе возложить на себя togam virilem.

— Да, это правда, но ты только забываешь, что между мной и тобой небольшая разница: я — Нерон, а ты, ты — Британник. Я пока намерен еще подождать с возложением на тебя тоги зрелого мужа; золотая булла и тога претекста тебе более подходят.

Британник отвернулся, чтобы скрыть чувство, выказать которое перед Нероном мешала ему гордость, и молча хотел было уже покинуть комнату, как его окликнул Нерон.

— Слушай, Британник, ты меня не выводи из терпения! Помни, что я император. В то время, как на римский престол вступил Тиберий, к трону близко стоял один молодой человек Агриппа Постум; когда же императором был провозглашен Кай, тогда к престолу близко оказался другой юноша — Тиберий Гемелл.