Т. Гедберг - Варрава

Нерон насупился, однако промолчал. Агриппина же продолжала в том же иронизирующем тоне:

— Надо полагать, что такие ночные шатания по улицам и драки с разным сбродом достойны римского императора не менее, чем его пение и кривляние на театральных подмостках.

— Почему ты знаешь, бродил ли я по улицам?

— Кому же неизвестны такого рода доблестные подвиги твоего друга Отона, а также и прочих веселых твоих приятелей? И чем же объяснить этот подбитый глаз и этот шрам?

— Лучше скажи, что тебе о каждом моем шаге докладывают твои шпионы, — сердито проговорил Нерон.

— А хотя бы и докладывали, что же из этого? — запальчиво возразила Агриппина.

— А то, что пора было бы понять, наконец, что я не мальчишка, а император и намерен им быть в полном объеме этого слова, что не раз уже и объяснял тебе, — отвечал Нерон, — если же тебе будет не угодно понять это добром, то, клянусь всеми богами, я заставлю силой тебя на деле убедиться в этом.

— Клянусь всеми богами! — передразнила его Агриппина. — Несчастный! и ты не боишься их гнева?

На лице Нерона мелькнула саркастическая улыбка.

— Нисколько! — сказал он. — Что мне боги и зачем буду я бояться их, если сам могу их создавать?

Самолюбивая и гордая Агриппина была глубоко уязвлена как обращением с ней сына, так и сознанием собственного бессилия; однако отказаться от дальнейшей борьбы с Нероном было выше ее сил.

— Ты не боишься всесильных богов, но зато передо мной ты еще будешь трепетать, — сказала она. — Не забывай, что сын Клавдия не ты, а Британиик, который на днях вступит в возраст зрелости; и если уж тебя я сумела сделать императором, то отчего бы с моей помощью не вступить на престол и ему? В нем Рим и вся империя будет, по крайней мере, иметь правителем мужчину, а не жалкого фигляра и неженку.

Взбешенный такой угрозой, Нерон вскочил и, с поднятой рукой, подступил к матери, как бы собираясь ударить ее.

Агриппина встала и, гордо закинув голову назад и гневно сверкнув глазами, насмешливо спросила:

— Уж не хочешь ли ударить меня? Попробуй только, и кинжал этот, клянусь небом, пронзит тебе сердце.

Нерон отскочил, при чем Агриппина, взглянув на него с презрительною жалостью, выронила оружие из рук.

— Из тебя могла бы выйти бесподобная трагическая актриса, — с горькой иронией заметил ей Нерон.

Злоба, казалось, душила Агриппину.

— Еще одну надежду, — задыхавшимся голосом начала она как только совладала с собой настолько, что могла говорить, — одну еще надежду оставили мне боги: Британник еще не умер, и ничто мне не может помешать пойти вместе с ним в лагерь храбрых преторианцев; а там мы уж посмотрим, останется ли гвардия глуха к просьбам и увещаниям дочери доблестного Германика, к воззванию Бурра с его искалеченной в бою рукой, к убедительным речам красноречивого Сенеки?

— Надоели мне ужасно все эти глупые угрозы, — с видом глубокого утомления проговорил Нерон и тотчас прибавил: — все-таки, я должен тебя предупредить, что когда-нибудь ты ими непременно выведешь меня из терпения. Ты помни, что у нас есть такие лица, как доносчики, и такое нарушение закона, как оскорбление величества.

И с этими словами император ушел от матери, сильно разгневанный ее угрозами, хотя был и не особенно встревожен ими. Он так давно привык смотреть на себя, как на существо, во всех отношениях стоявшее неизмеримо выше добродушного и безответного Британника, что не допускал и мысли встретить в нем в каком-либо отношении опасного для себя соперника. Сама Агриппина своими внушениями в немалой мере содействовала развитию в нем такого сомнения; к тому же и сам Британник никогда еще не подавал ему повода заподозрить его в каких-либо честолюбивых поползновениях. Все это было так; но тем не менее, ему были крайне неприятны эти постоянные стращания со стороны Агриппины сыном Клавдия и законными правами этого последнего; а вдобавок и Тигеллин не упускал случая наговаривать ему, внушая, каким опасным для него орудием может оказаться Британник в руках такой честолюбивой женщины, как Агриппина.

Спустя несколько дней после этой сцены с матерью, Нерон, убедясь, что лицо его приняло, наконец, свой надлежащий вид, решил отпраздновать к этому времени праздник Сатурналий и, по этому случаю, созвал к себе многолюдное общество, на этот раз преимущественно из одной молодежи. В числе гостей, приглашенных на это празднество, были, между прочим, Нерва, в то время еще молодой человек лет двадцати трех; Веспасиан с двумя своими сыновьями Титом и Домицианом; Пизон Лициан, юноша очень строгих нравов и вовсе не походивший на Нероновых любимцев. Гальба, человек уже средних лет, и Вителлий, уже и тогда успевший упрочить за собой, несмотря на сравнительно еще не старый возраст, репутацию великого подлеца и не менее великого обжоры.

Любопытный случай произошел перед началом ужина. Среди толпы рабов, прислуживавших в триклиниуме, был один раб-христианин по имени Геродион, в высокой степени обладавший даром ясновидения. Когда гости находились почти уже в полном сборе, к Геродиону вдруг обратился один из его товарищей-рабов, по имени Апеллес, и, указывая ему на Нерву и на Гальбу, сообщил, что первому предсказал какой-то астролог, что он вступит на престол, а второму, когда он был еще ребенком, император Август, положив руку на голову, сказал однажды: «И тебе тоже, мое дитя, придется вкусить сладость быть императором».

— Я не придаю никакого значения гороскопам и верить им не могу, — серьезно заметил ему Геродион.

— Не веришь в халдеев! — изумился Апеллес. — Ах, да, я было совсем и позабыл, что ты из числа тех сумасбродов, что поклоняются… ну, не сердись; впрочем, не в этом и дело. Но скажи мне по совести, неужели ты и в самом деле отвергаешь ту истину, что предсказания наших оракулов и авгуров, по большей части, оправдываются?

— С этим я не буду спорить, — ответил Геродион, — так как верю, что демонам дается иногда сила входить в иных людей, и тогда эти люди гадают и предсказывают будущее. Однако, я все-таки думаю… — но здесь речь его круто оборвалась, и в немом ужасе он вперил неподвижный взгляд на группу собравшихся гостей.

— Что с тобой, Геродион? — спросил его, наконец, Апеллес.

— Я знаю, ты мне предан, Апеллес, любишь меня и не пожелаешь погубить меня, — шепотом проговорил Геродион, — а потому знай, что пока я так смотрю на всех этих весело пирующих гостей, мне представляется, будто я вижу их как бы окутанными кровавой мглой.

— А еще что видишь? Говори; ты меня не опасайся: не выдам же я друга и доброго товарища, так заботливо ухаживавшего за мной во все время моей прошлогодней болезни, — сказал заинтересованный Апеллес.

Но Геродион ничего больше не сказал, лишь лицо его, по мере того, как он все пристальнее вглядывался в лица гостей, принимало выражение все более и более мрачное и тревожное. Но какова бы ни была картина, которая в эту минуту пронеслась перед духовным ясно-видевшим оком бедного раба, а дело в том, что тут, в эту минуту, между собравшимися гостями было действительно восемь будущих римских императоров: Гальба, Отон, Вителлий, Веспасиан, Тит, Домициан, Нерва и Траян, в то время еще ребенок, из которых шестерым, равно как и Бритаинику, Пизону и самому амфитриону Нерону было суждено кончить насильственной смертью. Этот маленький эпизод припомнил Апеллес много лет спустя, когда, в свою очередь, познал истину христианского учения.