Т. Гедберг - Варрава

Но долго продолжаться его нерешительность не могла. Время быстро приближалось к пятнадцатой годовщине дня рождения Британника, и с злобной завистью, к которой примешивалась доля и затаенного страха, замечал Нерон, как с каждым днем мужая и развиваясь, стройный юноша, становился все красивее и привлекательнее.

Но главным подстрекателем Нерона в этом деле был, как и раньше, все тот же злой его гений Софоний Тигеллин, непрестанно старавшийся внушить императору, жестокому не столько по своей натуре, сколько вследствие чудовищного господства в нем порочных наклонностей, как необходимо для его безопасности и для спокойствия всей империи привести скорее в исполнение задуманное злодеяние.

Незадолго до 7-го февраля, дня празднования в тогдашнем Риме памяти усопших, Нерон, сидя у себя в кабинете, составлял вместе с Тигеллином план пира, имеющего быть у него в этот день.

— В день февральских ид цезарю опять предстоит устроить у себя второй пир, — заметил как бы между прочим Тигеллин.

— Почему так?

— А потому, что в этот день Британнику исполнится пятнадцать лет, и позволительно предполагать, что в этот день цезарю благоугодно будет дозволить ему надеть togam virilem.

— Постоянно у тебя на языке имя этого несносного Британника, — сердито проговорил Нерон, — имя это мне ненавистно, так же, как и он сам.

— А мне, напротив, кажется, будто цезарь очень любит его, — возразил Тигеллин, — да и как цезарю не любить человека, будущего его преемника.

— Моего преемника! — не без некоторого изумления повторил Нерон и сильно нахмурился. — Объясни, что ты хочешь этим сказать.

— Слова эти были сказаны мной не с злым намерением, — смиренно проговорил Тигеллин, — и да простит мне император преданность честного воина и верного друга. Но разве и сам цезарь не замечает, каким красивым рослым малым становится Британник? Надеяться, чтобы императрица Октавия одарила цезаря наследником престола, едва ли возможно; и так, кому же, как не Британнику, быть преемником нашего дорогого императора?

Нерон встал и, видимо волнуясь, начал ходить взад и вперед по комнате, что всегда было верным признаком поднимавшейся в нем бури; а Тигеллин, с умыслом помолчав немного, чтобы дать словам своим время подействовать должным образом, продолжал свои внушения:

— Вдобавок и планы Августы, с которой цезарь в настоящее время в столь неприязненных отношениях, довольна ясны, и их цель угадать не трудно.

Император начинал шагать по комнате с постепенно все сильнее и сильнее возраставшим неистовством; но Тигеллин не унимался, и все продолжал разжигать своими словами и намеками пыл его гнева.

— Неужели цезарь может ласкать себя уверенностью, — говорил коварный пройдоха, — что все преторианцы безусловно преданы ему? Мне самому не раз приходилось подслушивать их толки и суждения о Британнике; уже первый Пуденс, этот всеобщий любимец преторианского лагеря, обожает Британника и глубоко ему предан. А при таких условиях разве может цезарь быть уверен, что победа в случае междоусобной войны останется за ним?

Нерон все продолжал молчать.

— Почему бы цезарю не устранить возможность такой домашней распри? Риму претит при одной уже мысли о возможности новых междоусобиц; и все были бы очень довольны, если б цезарь решился наконец устранить с дороги своего брата. Два раза уже было сделано покушение, но ни разу не удалось, к сожалению…

— Хорошо! — проговорил наконец Нерон вне себя от злобы и страха, — в день февральских ид это дело будет совершено. Пусть сейчас же явится ко мне Юлий Поллион.

Тигеллин был великий мастер ловить благоприятный момент, а потому не успел еще гнев Нерона сколько-нибудь охладиться, как в кабинет уже вошел Юлий Поллион.

— Сию минуту приведи ко мне сюда Локусту, — последовало категорическое приказание разгневанного императора.

Трибун поспешил исполнить данное ему приказание, и когда, спустя несколько минут, в кабинет Нерона, с льстивой улыбкой на тонких губах, вошла Локуста, сопровождаемая Поллионом, хитрые зеленые глаза этой злой женщины светились еще большим злорадством, чем обыкновенно.

Но Нерон встретил ее, как и трибуна, взрывом бешенного гнева.

— Вы оба обманули меня! — закричал он. — Оба вы изменники. Принимая все меры к ограждению себя самих, вы меня предоставляете самым худшим опасностям. Ведь я же повелел тогда снабдить меня ядом верным и смертельным.

— Мы хотели по возможности отвратить подозрение в отравлении, император, — проговорила шипя Локуста своим змеиным голосом. — Императору, конечно, известен Юлианов закон против убийц и отравителей…

Взбешенный окончательно таким напоминанием, Нерон вышел из себя и, как мальчишка в припадке капризного своеволия, не постыдился ударить Локусту по лицу.

— Как ты смеешь говорить мне о каких бы то ни было законах, — горячился он; — уж не думаешь ли ты, что я их боюсь! Принеси мне яду, да смотри, такого, который бы подействовал мгновенно, а не то завтра же тебя казнят в силу старых обвинительных приговоров против тебя.

Локуста инстинктивно отступила от Нерона подальше, подарив его при этом таким ядовитым взглядом, словно желала прежде всего отравить его самого. Но она знала и с кем имела дело, и как щедро будут оплачены ее услуги, потому, затаив в себе злобу, ограничилась тем, что робко заметила Нерону:

— Британиик — юноша здоровый и сильный, и такая задача нелегкая. Все-таки желание цезаря будет в точности исполнено. У меня есть здесь, при мне, один яд, который, быть может, окажется годным…

— Испытай его на моих же глазах на каком-нибудь животном, — сказал Нерон.

— Тогда пусть потрудится трибун приказать, чтобы принесли сюда молодого козленка, — сказала Локуста.

Через несколько времени раб притащил в кабинет императора молодого резвого козленка, и Локуста, накапав две-три капли яду на ломтик хлеба, смоченный молоком, протянула его бедному животному. Оно, проглотив его, очень скоро прекратило свои веселые прыжки и, свалившись с ног, начало корчиться в страшных муках.

— А теперь нужно дать яду время произвести свое окончательное действие, — сказала она; — но я уверена, что если императору благоугодно будет опять призвать меня через час, то я найду бедняжку уж без малейших признаков жизни.

Однако, когда через час Локуста вторично явилась по приказанию императора к нему в кабинет, то увидала, что козленок все еще дышал и что Нерон находился в новом припадке гнева.

— Ты, кажется, вздумала надо мной издеваться, несчастная! — закричал он. — Прибавь белены, цикуты или другой какой адской дряни в твое проклятое снадобье. Надо, чтобы оно было сильнее.

Прибавив еще чего-то в свое зелье, Локуста опять обратилась к Поллиону с просьбой велеть принести ей для опыта какое-нибудь животное. Теперь был принесен поросенок, и Локуста, слегка окропив приготовленным ею ядом листочек латука, ввела таким образом отраву во внутрь животного, которое через несколько минут издохло в страшных спазмах и конвульсиях.