Т. Гедберг - Варрава

Под прикрытием ночи и со всевозможными мерами предосторожности был все еще бесчувственный Онезим вынесен из spoliarium’a и положен на спину мула, и Лин отправился с ним к себе домой, сказав Юнии, что приютит несчастного на эту ночь у себя.

Возвратясь после этого домой, Юния очень подробно сообщила отцу о всем случившемся. Нирей призадумался: особенно нежных чувств он никогда к Онезиму не питал, и теперь, видимо, происходила в нем борьба между чувством христианского долга к ближнему и давно вкоренившимся в него недоверием к молодому фригийцу. Однако скоро Юния положила конец этим колебаниям отца, напомнив ему еще недавно читанные ими в письмах к коринфским христианам слова Павла из Тарса: «Любовь долго терпит, милосердствует… не раздражается, не мыслит зла… всему верит, всего надеется, все переносит».

Итак, решено было на следующий день вечером, когда уже стемнеет, перевезти несчастного страдальца из дома Лина, для большей безопасности, на небольшую загородную ферму Пуденса близ Арция. Пуденс, которому Мирей обо всем доложил, согласился очень охотно дать у себя на даче убежище и приют несчастному Онезиму.

В течение многих дней и целых недель висела жизнь Онезима на самом тонком волоске; однако ж молодость и природная крепость организма в конце концов осилили физический недуг, и бедняга постепенно начал поправляться и вернулись к нему снова и силы и здоровье.

Какое-то особенно возбужденное и тревожное состояние замечалось среди народонаселения Рима на его людных улицах и площадях. Совершилось неслыханное до того убийство: жертвою его была не более и не менее как важная особа самого городского префекта Педания Секунда, а его убийцею был один из его же собственных рабов. Это являлось злобою дня и было темою бесконечных толков и суждений как в роскошных палатах богатых патрициев, так и в плебейских тавернах Веламбрума и Субуры; рядили и судили о нем и военные и гражданские трибуны на форуме, и торговые люди в своих рядах, и жрецы в храмах.

Окруженные группою царедворцев Тигеллин и Петроний мирно беседовали, стоя под портиком храма Кастора, когда явился к ним один из городских трибунов с ужасным известием.

— Возможно ли, чтобы собственный раб его был его убийцею? — тоном неподдельного ужаса воскликнул Тигеллин.

— Да, это факт несомненный: убийца был схвачен, и чуть ли не на самом месте преступления, с окровавленными руками и с кинжалом, покрытым свежею кровью. Имя его Вибий, и от своего преступления он не отпирается.

— Чем же объясняют такое ужасное злодеяние?

— Кто говорит, будто префект обманул его, обещав отпустить на волю за известную сумму, а между тем, когда бедняга после многолетних сбережений, ради которых во всем себе отказывал и во всем себе урезывал, принес ему деньги, то Педаний отказался от своего слова.

Слушатели лишь небрежно пожали плечами.

— Велика важность! Префект, видно, раздумал, вот и все.

— Другие же говорят, — продолжал трибун, явившийся доложить об этом происшествии, — будто Вибий убил префекта из ревности к общему их фавориту.

— А как велико число рабов Педания? — полюбопытствовал Петроний.

— Четыреста.

— Только-то! — заметил Тигеллин. — Жаль, что так мало. Все они, от первого до последнего, будут от малого и до старого преданы смертной казни. Нам же остается возблагодарить бессмертных богов за то, что есть у нас на подобные случаи такое благодетельное указание времен божественного Августа, в силу которого все рабы, живущие под одною кровлею с преступником, подлежат равному с ним наказанию.

В это время к группе, собравшейся у храма Кастора, присоединился Сенека, по опечаленному и встревоженному лицу которого не трудно было догадаться, что известие об убийстве Педания дошло и до него.

— Скажи нам, Сенека, — обратился к нему Лукан, — как думаешь ты, следует ли, или нет, приводить в исполнение столь суровое узаконение, и возможно ли допустить, чтобы все четыреста рабов Педания были казнены смертью?

— Кто же может предлагать такую жестокую несправедливость? — с негодованием воскликнул философ. — Кто же решится избить толпу людей, из которых триста девяносто девять, по всей вероятности, совсем невинны в этом преступлении? Такое поголовное избиение виновного заодно с невиновными, молодых и старых, не может не оскорблять и не возмущать даже простого человеческого чувства.

— Все это прекрасно, но все-таки страшно даже и подумать, что сам префект мог сделаться жертвою убийства, и где же? — в стенах собственного дома и от руки собственного раба! — заметил кто-то из присутствующих.

— Правда, от руки своего раба; не должно однако забывать, что несчастный этот раб, как говорит городская молва, был доведен до такого преступления вопиющей к нему несправедливостью своего господина.

— Несправедливостью! — с непритворным изумлением повторил Вестин. — Это мне нравится! Словно может существовать какая-либо несправедливость по отношению к рабу. Наши рабы — наша собственность, наша вещь, мы ими владеем безусловно и безответственно, и никаких прав иметь они не могут.

— Разве не такие же люди наши рабы, как и мы сами? — возразил Сенека. — Не такая же кровь течет и в их жилах? Разве нет у раба чувств, страстей?

— Несомненно, страсти у него есть и притом страсти весьма непохвальные, как видно, — прозубоскалил молодой Ведий Поллио.

— Ну, в этом отношении наши рабы вряд ли являют собою, единичное исключение, — заметил Сенека, взглянув многозначительно на молодого человека.

Намек был ясен для присутствующих: во дни Августа один из предков молодого человека, Ведий Поллио, приказал бросить в рыбный садок на съедение откармливаемым морским миногам одного из своих бесчисленных рабов лишь за то, что бедняга имел неосторожность упасть и при этом выронить из рук хрустальный сосуд, который разбился. Уведомленный о такой жестокости Поллио, Август, который в этот самый день должен был обедать у него, вознегодовал до того, что приказал тотчас же вытащить несчастного из садка и, кроме того, перебить в доме Поллио все хрустальные вазы, кубки и другие сосуды.

— Наш милый друг Сенека, вероятно, поторопился взять назад свои слова, если я позволю себе выразить сочувствие к его мнению, — проговорил изящный Петроний; — тем не менее я не могу не сказать, что это так. Для меня нет ничего отвратительнее, как все эти ужасные атрибуты рабства, и я решительно не в силах переступить порога такого дома, где слуху моему грозят бряцание цепей, крики, вопли и стоны этих несчастных, словно в каком-нибудь эргастулуме.

— Петроний у нас известный образец мягкосердечия и добродушия, — заметил Кассий Лонгин, — но что до меня, то, признаюсь, мне остается только пожалеть об участи Рима, если суждено этим сентиментальным, изнеженным взглядам на вещи стать преобладающими в нем.