Т. Гедберг - Варрава

А на том месте, где в невообразимых мучениях испустили дух эти безымянные герои — эти безымянные полубоги — сооружен грандиозный собор во славу того самого Христа, ради имени которого приняли они страдания и смерть, и вокруг купола этого собора исполинскими буквами начертано имя того апостола, который пал первою жертвою ярости дикого зверя: «И Я говорю тебе: ты Петр, и на сем Камне Я создам церковь Мою».

Прекратиться вдруг и разом гонение, воздвигнутое на христиан, не могло, и нет-нет вспыхивало оно снова то в том, то в другом конце обширной империи. Но такие казни, появлявшиеся временами после той повальной резни, какой до пресыщения насытил свое зрение Нерон, уже не могли иметь для него никакого особого интереса, и преждевременно отживший тридцатилетний старик старался теперь себя занять заботами о перестройке и об украшении своей столицы, особенно своего собственного колоссального здания, известного под названием «Золотого Дворца», под различные пристройки которого захватил после пожара немалое пространство городской земли. Превосходя своею баснословною роскошью и великолепием все, что видел до сих пор свет по этой части, дворец этот вместе с тем мог служить лучшим образчиком испорченности вкуса той эпохи. Одно только уродливо-причудливое и не в меру колоссальное могло еще сколько-нибудь удовлетворить больное воображение и извращенные вкусы Нерона. У ворот в атриум возвышалась чудовищно-колоссальная статуя самого императора, имевшая в вышину 120 футов, базис которой можно видеть еще и теперь, а в вестибюле красовался не меньших размеров портрет его, писанный на холсте, впоследствии погибший от удара молнии. Широкая и бесконечно длинная галерея с тройным рядом высоких мраморных колонн, пространства между которыми были уставлены статуями и экзотическими растениями, вела из вестибюля в целый ряд пышных зал, украшенных мозаикою, позолотою и бесчисленным множеством различных статуй из бронзы, алебастра, серебра, золота и мрамора всевозможных цветов и оттенков. Ванны и бассейны снабжались водами, проведенными из моря, реки Альбула и ключа Aqua Virgo, и внутри были выложены дорогим лазуриком. В одном из бесчисленных триклиниумов сводчатый потолок, в виде небесного свода, вращаясь, изображал течение небесных светил; в другом потолок был устроен таким образом, что была возможность через него сыпать на пировавших внизу гостей цветы или же пульверизировать их тою или иною ароматическою эссенциею. Не менее вычурною роскошью отличались как опочивальня и кабинет самого цезаря, так и апартаменты, а также окружавшие этот дворец обширные сады. Здесь, среди роскошной зелени, были и фантастические храмы, и павильоны, и садики с различными рыбами, и громадные пруды, и широкие луга, на которых паслись овцы, выкрашенные в голубой и розовый цвета, и, наконец, богатый экземплярами разного рода зверей зверинец; в этом последнем, между прочим, было одно чудовище, которому кормом служило — как ходили слухи — исключительно одно мясо и притом человеческое. Что же касается той дворцовой конюшни, в которой помещался любимый конь Нерона Астурко, а также конюшен тех коней, на которых император появлялся иногда на арене цирка в качестве наездника на колесницах, то здания эти — по сложившемуся общему мнению — многим превосходили своим великолепием дома менее богатых сенаторов.

Но эта безумная роскошь, какою окружил себя император очень скоро прискучила ему — как приедалось и все вообще — и кроме того обратилась для него в источник раздражения и досады, ибо потраченные на нее колоссальные суммы в такой степени истощили казну, что ему пришлось — не без опасности для своего престижа — приостановить выдачу жалованья преторианцам. К этому еще присоединились физические недуги, вызванные прежде времени родом жизни, и сильное нервное расстройство, и Нерон, чуть ли не ежедневно страдая порождавшимися в больном уме галлюцинациями, говорил нередко своим друзьям с свойственной ему наклонностью к театральности, что все фурии тартара ополчились против него и преследуют его.

Как раз в это время на императора обрушился всею своею тяжестью Пизонов заговор, доказавший ему красноречиво, сколько горючего материала — презрения и ненависти — накопилось против него в сердцах римлян и как мало, в сущности, удалось ему, несмотря ни на старания отвести от себя подозрение в поджоге своей столицы, ни на обновленный вид возникшего из пепла Рима, возвратить себе утраченное им доверие народа.

Глава знаменитого рода Калькурниев, связанный родством с многими знатными римскими фамилиями и, вдобавок, блестящий и красноречивый оратор, Кай Пизон, если и не был сам настоящим зачинщиком переворота, то, во всяком случае, был его знаменем, так как являлся точкою соединения недовольных. Не инициатор этого предприятия, он был, однако ж, втянут в него как человек, давно уже успевший снискать себе большую популярность среди римлян своею щедростью, приветливостью обхождения, мужественною красотою и постоянною готовностью действовать словом и делом в защиту притесненных граждан, и был втянут в это дело военным трибуном Субрием Флавом и центурионом преторианской гвардии Сульницием Асиром. Старший префект преторианских когорт Фений Руф, давно уже негодуя на ряд бесконечных происков и придирок со стороны своего товарища по должности, Тигеллина, одобрил план заговора; Сенека, по своему обыкновению, не высказывался ясно ни в ту, ни в другую сторону; но племянник его, поэт Лукан, тот очень решительно примкнул к числу заговорщиков, возмущенный разного рода вопиющими несправедливостями к нему со стороны Нерона императора, но еще более Нерона-поэта, и из всех соучастников задуманного предприятия, может быть, один только Плавтий Латеран вступил в число заговорщиков, не руководясь при этом никакими корыстными видами или личными расчетами. Горячий патриот и в полном смысле благонамеренный, Латеран, как истый римлянин, не мог не краснеть, сознавая себя подданным жалкого гистриона и развратника, унижавшего на каждом шагу достоинство цезаря, и если он принял сторону противников Нерона, то единственно, чтобы послужить делу общественного блага. Но главный контингент единомышленников Пизона составляли люди вообще очень мало надежные, вроде того, какими были, например, Флавий Сцевин, погрязший не менее самого Нерона в порок; Квинтиан, запятнавший себя такою же порочною жизнью, какою запятнал себя Нерон; Сенеций, подобно Нерону, изнеженный; затем некий Антоний Наталис, с самого начала, как видно, замысливший измену товарищам, хотя и был другом, доверенным Пизона, и Эпихарис, молодая вольноотпущенница довольно легкомысленного поведения, которая, впрочем, не только проявила — как оказалось на деле — и большую решимость, и более энергичную предприимчивость, нежели все другие соучастники заговора, но даже до конца твердо выдержала свою роль.