Т. Гедберг - Варрава

Когда план заговора был уже окончательно составлен, причем решено было одним смелым ударом покончить с Нероном, дело, по оплошности Сцевина, было неожиданно обнаружено, после чего некоторые из заговорщиков, испугавшись пыток, сами обратились в доносчиков. Накануне дня, назначенного для нанесения смертельного удара цезарю, избранный на это дело Сцевин, возвратясь домой вечером, счел за нужное сделать некоторые распоряжения и, между прочим, вынув старый, но надежный клинок, велел отточить его к следующему дню. Сверх того, он написал в этот вечер свое завещание и сделал свободными некоторых своих рабов. Однако, одному из этих вновь освобожденных одной свободы показалось мало, а сообразив по озабоченному виду своего господина, а также и по сделанным им распоряжениям, что затевается что-то весьма серьезное, он на другое же утро чуть свет отправился в тот загородный дворец, в котором цезарь жил, и там, вызвав главного домоправителя Эпафродита, добился того, что этот последний представил его самому императору, которому он и сообщил свои догадки и подозрения и, как бы в подтверждение их справедливости, показал похищенный им кинжал.

Напуганный страшно таким доносом, Нерон приказал немедленно привести к себе Сцевина, который, с своей стороны, устрашенный невеселою перспективою пройти через целый ряд мучительных пыток, торопился сознаться во всем, и при этом назвал имена всех заговорщиков. Пизон получил приказание немедленно умереть и открыл себе жилы; но, к сожалению, при этом он послал к императору, испугавшись малодушно смерти, письмо, полное самой низкой и грубой лести. Однако, этим он не спас себя. Плавтий Латеран был позорно казнен через обезглавление; также точно и префект преторианских когорт Фений Руф.

Приветствуя при допросе всех заговорщиков, Нерон, между прочим, обратился к одному из главных, Субрию Флаву, с вопросом, что могло побудить его нарушить данную им клятву в верности цезарю.

— Ненависть, — ответил Флав. — Пока цезарь оставался достойным любви, у него не было подданного более верного, чем я. Началась же моя ненависть к нему с того времени, как он показал себя убийцею своей матери, убийцею жены своей, наездником, комедиантом и, наконец, поджигателем.

Жестоким ударом была для Нерона эта откровенная речь Флава. Он был привычен к преступлению, но не к тому, чтобы его укоряли им, бросали бы ему в глаза обвинение в преступных действиях, и, очень равнодушно и спокойно относясь к своим преступным поступкам, он, однако ж, невольно гнушался названия преступника, — и Субрий Флав был тут же приговорен к смертной казни.

Пользуясь неудавшимся заговором Пизона, как случаем, очень удобным избавиться от некоторых лиц, которые по той или другой причине были ему в тягость или стесняли его, Нерон, кроме заговорщиков, осудил на казнь или на ссылку очень многих людей, совершенно непричастных к заговору. Так, Вестин, принадлежавший некогда к кружку самых интимных друзей Нерона, был схвачен совершенно неожиданно во время пира и, ложно обвиненный в соучастии в заговоре, тут же удушен парами горячей ванны; Руфий Криспин был сослан за то, что когда-то был мужем Поппеи; Вигиний — за то, что обладал даром красноречия и был хорошим наставником юношества; Музоний — за то, что был настоящим стоиком. Не избежал этой участи и Петроний, этот баловень и любимец Нерона до сближения этого последнего с Тигеллином. Но рядом с Тигеллином Петронию, этому изящному аристократу и джентльмену, несмотря на его цинизм и некоторую распущенность, места быть не могло; и Тигеллин, сознавая его превосходство над собою в этом отношении и все еще боясь его влияния на императора, давно уже решил погубить его. Теперь же, запугав одного из рабов Петрония, он заставил несчастного выступить против своего господина с ложным обвинением в участии в заговоре Пизона. Узнав об этом, Петроний, во избежание томления неизвестности, добровольно сам открыл себе жилы. Смерть в его глазах была не более, как такою же глупою шуткою, как и жизнь, и, встретив ее совершенно спокойно, он умер тем же искренним, беспечным малым, каким был всю свою жизнь.

Открыв себе жилы, он преспокойно, пока исходил кровью, беседовал с друзьями, но не о предметах важных, а просто о произведениях легкой беллетристики, и если при этом его что-нибудь особенно заинтересовывало, то приказывал перевязывать себе жилы, чтобы остановить излияние крови. Свое прощальное завещание, в которое, вместо лживой лести по адресу Нерона и Тигеллина, он поместил беспощадно злую сатиру, яркими красками характеризовавшую темные деяния Нерона, он отослал, запечатав своею печатью, к самому императору, после чего уничтожил свою печать и разбил вдребезги один чрезвычайно ценный мирринский сосуд, приобретенный им за большие деньги, лишь бы только он не достался после его смерти Нерону. Прочитав прощальное слово Петрония, Нерон смутился заметно и долго думал, соображая, кто бы мог сообщить Петронию такие подробности из его жизни, которые он постоянно так усердно старался скрыть, но которые теперь легко могли сделаться достоянием каждого, пока не пришел к тому заключению, что узнать об этом Петроний мог только через Силию, жену одного из сенаторов, и сослал ее по подозрению в выдаче тайны, которой она была свидетельницею и участницею. В это время и по этому же поводу был им сослан претор Минуций Терм и подвергнут жестокой пытке один из его вольноотпущенников за распространение подобного же рода слухов о Тигеллине.

Одною из наиболее крупных жертв гнева и злобы Нерона против соучастников заговора Пизона должно бесспорно считать родного племянника Сенеки, поэта Лукана, не сумевшего, к сожалению, сохранить своего мужества до конца и в минуту слабости сробевшего малодушно в виду смерти и утратившего те благородные чувства, которым он до сих пор оставался верен. Любимец и баловень судьбы, чуть ли не с малых лет, Лукан уже отроком приобрел себе столь громкую известность своею необычайною даровитостью, что Нерон, всегда любивший окружать себя всякого рода талантами, поспешил отозвать юношу из Афин, раньше чем он успел там окончить курс наук, и приблизил его к себе. После этого Лукан в продолжение двух-трех лет оставался в числе самых близких друзей Нерона и за это время успел себе завоевать среди высшего римского общества положение любимого поэта и писателя своего времени. Еще до достижения им законом установленного совершеннолетия он был назначен авгуром и квэстором, и его появление в этом последнем сане на устраиваемых им общественных играх и состязаниях публика приветствовала взрывами рукоплесканий, не менее единодушными и восторженными, чем были те, какими в дни Августа встречали Виргилия. Трудно было бы вообразить себе высоту более головокружительную для пылкого и даровитого юноши, в котором клокотала к тому же горячая кровь испанца. Однако ж, Лукан, к чести его, отдавая неизбежную дань молодости и пылкости своего темперамента, оставался даже и в минуты наиболее прискорбных увлечений и слабостей неизменно верен своему убеждению, что независимость, прямота и честность незаменимы ничем.