Александр Григоренко - Ильгет. Три имени судьбы

Я плакал и не хотел отпускать ее. Я был готов поступить глупо, спросить про ее деревянное блюдо, сказать, что голоден, лишь бы она осталась, — но вместо этого сказал:

— Когда-то я слышал птиц за полдня полёта…

— Если твоё — с тобой останется… Мне пора… Прошу тебя, не оставь слепого мальчика, он ослеп ради тебя… Не оставь девушку с точёным лицом… Не оставляй этих бедных людей.

Слезы заливали мои глаза, и я не почувствовал, как мать отняла руки.

Я не видел, как брат увёл ее в Семь Снегов Небесных.

Белая стена исчезла.

Когда я слышал эти слова, мой враг был совсем рядом, может быть, в половине дневного пути.

Наутро остатки семьи Хэно снялись с места, взяв столько оленей, сколько необходимо было для аргиша из двух десятков нарт, и двинулись к летнему стойбищу родичей. Двое воинов Нойнобы ушли вперед, чтобы нагнать старика, если тот уже начал аргишить, и задержать в пути.

Воинов нашли на другой день. Под деревьями на притоптанном пятнистом снегу они сидели, как притихшие дети, опустив оголенные головы. Неподалеку лежали вперемежку женщины, дети и мужчины с простреленными шеями. У всех воинов были распороты малицы — враг снимал доспехи, не заботясь об одежде и другой добыче. Сам Нойноба был еще жив и рассказал, что напали на них, будто с неба, люди немногие — около десятка — но умелые и страшные. Когда перебили всех, нагрузили одни женские нарты железом, стрелами и юколой и скрылись так же незаметно, как появились.

— И ещё двое наших ушли с ними, — сказал старик.

Люди, напавшие на него, говорили по-юрацки, но были неизвестны ему. Верховодил ими человек с телом необычайно широким и отсутствующей шеей.

— Куда он ушел?! — кричал я в лицо старику.

— Туда…

И рука Нойнобы сделала движение, охватывающее полсвета.

В тот день ранней осени, кода Нохо спас меня, Ябто нес на плече тело старшего сына.

Увидев голый ствол сосны и тело со стрелой в спине, он понял, что этим закончилась его война, и потому не стал искать того, кто вызволил его врага и убил сына.

Ябто шел вдоль берега реки, скользил по мшистым валунам, падал, не чувствуя боли, только замечал гулкий звук, с которым ударялась о камни голова Ябтонги. Он поднимался, поднимал тело и шел…

Широкий человек совсем ослабел, когда добрался до излучины, где на каменистое мелководье река выбросила Блестящего. Так же, как и брат, он лежал лицом вниз со стрелой в спине.

Ябто свалил Ябтонгу на сухое место, подошел к Явире, перевернул его на спину, ухватившись за капюшон парки, выволок на берег и положил рядом со старшим сыном.

Немного отдохнув, Ябто снял лук и колчан, отвязал от пояса топор и пошел в ближайший ельник мастерить волокушу из молодых елей и обрезков аркана, которые, не думая, подобрал и положил за пазуху.

Мысли его занимал поиск подходящих деревьев. Ябто нашел ель — тонкую, гибкую, с бодрым хохолком верхушки — ударил по ней только раз, выронил топор и замер.

Внезапная мысль накрыла его.

Забыв о топоре и аркане, Ябто вернулся к сыновьям и сел подле них.

Он глядел на их лица, белые, дочиста отмытые рекой, и удивлялся бессмысленности своего дела — и не только дела вязания волокуши, но и всего, что было совершено ранее им самим и всеми другими людьми.

Сыновьям можно было бы сказать: «Вставайте», — и они, узнав голос отца, вскочат, потом проснутся и начнут протирать кулаками глаза — так были свежи сыновья.

Но этого не будет, поскольку они мертвы, а мертвый равен неродившемуся. И даже если души Ябтонги и Явире витают где-то рядом, видят свои чистые лица, видят отца, сидящего на камне, — они ничем не помогут широкому человеку, которому предстоит добраться до лодки, переплыть реку и, вернувшись в стойбище, как-то дожить жизнь.

Неподъемная громада предстоящей жизни сдавила сердце Ябто удушающей болью.

Но боль прояснила его разум и сказала: служить мертвым — безумие. Разумнее лечь рядом с ними и не вставать никогда. Горевать об умерших — удел беззаботных. Оплакивая мертвецов, люди жалеют себя, свою ничтожность, в чем находят утешение и даже удовольствие.

Ябто посмотрел на ельник, где он оставил топор, и вдруг увидел себя единственным, последним человеком, оставшимся на земле, который тащит по бесконечной тайге два мертвых тела. И Ябто спросил этого единственного человека: зачем ты это делаешь? Чтобы другие люди не упрекнули тебя в том, что ты не проводил сыновей в нижний мир подобающим образом, не поднял их тела на ветви родового святилища людей Комара? Но людей Комара нет, равно как и всех других. Они не существуют, как не существуют души рабов. А есть только ты, Ябто, твое тело, в котором еще много силы, твой разум, выводящий к спасительным мыслям, и сердце, исполненное волей. И эта воля бунтует против непорядка, в котором тонет жизнь.

Ябто вспомнил: похожее видение посещало его несколько лет назад, когда он делал плеть, намереваясь собрать семью, как пастухи сбивают стадо. Тогда — он понял это — ему открылась лишь часть истины. А истина в том, что он должен остаться один. В этом есть ясность и свобода — единственное и самое верное благо. Если о нем существует какой-то замысел бесплотных, то заключается он именно в этом и больше ни в чем.

И еще думал Ябто: в половине дня пути от излучины начинается распадок гор, выводящий все к той же Сытой реке. Этим путем, более длинным, чем тот, которым шел он и сыновья, пробирался, запутывая следы, его тщедушный враг. Там он наверняка спрятал краденое железо.

Железо, а не сыновья станет продолжением его воли — именно о нем стоило думать.

Ябто встал, вернулся в ельник и, выбрав среди камней небольшое пространство мягкой земли, принялся рыть топором могилу для Ябтонги и Явире.

Вера его не обманула — в зарослях, почти у самого берега, он увидел сухой ствол-метку, поставленный так глупо, что даже чужой догадался бы о тайнике. Ябто облачился в сверкающий остяцкий доспех, выстругал древко для невиданно широкой пальмы и пошел по берегу — искать лодку.

Когда луна превратилась в тонкую изогнутую полоску, и ветер унес последнее тепло осени, Ябто вернулся в стойбище. Ранним пасмурным утром он вытащил на берег пустую лодку и вошел в свой дом, как завоеватель. Ума встала и поклонилась мужу. Она увидела железную рубаху со светлыми пластинами на груди, надетую поверх парки, широкое лезвие пальмы и поняла, что поход мужа достиг цели.

Сердце Женщины Поцелуй сжалось. Все эти дни она думала о заморыше, вспоминая, что он, единственный из всех детей, не кусал ее грудь, и плакала о его участи.

Когда вернулся Ябто, она разводила огонь в летнем очаге под пустым котлом. Рядом стоял большой туес с водой. Широкий человек был голоден и понял, что горячую еду он получит не скоро.