Наталья Головина - Возвращение

Тату он нашел в горячке и бреду. Отца она узнала… Но слова ее были бессвязны. Приезд его поверг дочь в еще большее замешательство, она умоляла всех подтвердить, что для него нет серьезной опасности в их доме. Она боялась за отца, за Сашу, а также за Гуго Шиффа как за «возможного соперника». Пенизи угрожал ей местью. Здесь, в Италии, она очень реальна: не далее как на днях наемные убийцы в их городе зарезали одну девушку и ее родственников…

Стало наконец проясняться случившееся. Происходило… кружение дочери в здешнем карнавале. Она порой переписывала и правила переводы для красивого сероглазого слепого Пенизи. Слепнуть он начал в шестнадцать лет и сохранил довольно много впечатлений о мире. Артуро Пенизи был среднего роста и изящен, на последние деньги отменно одет, играл на фортепьяно и сочинял музыкальные пьески, он из разветвленной, нищей и тщеславной корсиканской семьи. Он сделал Тате предложение. (Огласки тому не было.) И, по словам его приятеля и врача Левье, был помрачен отказом. Врач просил Тату для его постепенного успокоения не отталкивать его окончательно.

Было ли в ней отвращение к Пенизи? Она же русская, она испытывала к нему огромную жалость, которую в иные минуты возможно было принять за что угодно. Сценка: он схватил ее руки… и она не отдернула их, он торжествующе сжал ее в объятиях. Очень вовремя стукнул чем-то в соседней комнате кельнер… Пенизи нужен был повод считать ее — уже обязанною. На другой же день он предъявил права и стал грозить Тате. Нужно ли говорить, что все кити володимеровы и прочие светские знакомые исчезли как только запахло скандалом…

Тата оправилась от бреда, но казалась подавленной и сникшей. Доктор Левье порвал со своим приятелем. И всех в городе также возмутил шантаж Пенизи, мнение было однозначным: он бил на деньги. Герцен считал, что дочь сама изрядно виновата. Но от этого не легче… Гуго Шифф полюбил ее за время болезни еще сильнее, а вот Мещерский уезжал. И она поняла теперь, насколько была к нему привязана… (Тогда к чему же было так мудрить?.. Но Александр Иванович удержал свой упрек при себе.) Врачи радовались ее скорому выздоровлению. Он же видел, что у дочери лишь внешняя сдержанность…

Будучи уже в состоянии осмыслить происшедшее, она воскликнула: «Все — как когда-то у матери… то же самое…»

Герцен был так подавлен происшедшим, что не смел надеяться на ее выздоровление. Он имел в Тату «последнюю веру»… Он давно знал, что судьба не балует его, но где-то бы ей и остановиться!

Дело в том, что в дочери была убита жизненная энергия, такая, как сейчас, сжимающаяся от каждого звука, она сможет только доживать, не действовать.

Он отправился с Татой на остров Специю и в Геную, чтобы новыми впечатлениями отвлечь ее от смутных чувствований. А потом они поедут в Париж, может быть, он развеет ее состояние.

…Здоровье Наталии-Таты Герцен постепенно улучшалось. Она будет впоследствии тесно связана с российской демократией за рубежом. В нее будут в дальнейшем влюблены многие, в том числе и зловещий Нечаев… Но тогдашняя моральная травма не прошла бесследно, Наталия осталась одинокой. Ей было суждено долголетие. В своей деятельной жизни она хранила память об отце, на которого, как она сама считала, она становилась все более похожей с годами, так же как в юности была похожа на мать. Берегла его архивы.

— Очень тяжелые времена… И, по-видимому, мне кажется, что я беседую порой с кем-то из будущего. Но поговорим еще раз. О чем я намеревался? Жизнь… Все ли в ней оправдалось?.. Иногда мне кажется, что в ней осталось только одиночество, потери и «жизнь воспоминаний»… Здесь ли вы, автор?

— Я здесь. И начать хотелось бы с вопроса, что с вашей русской пропагандой? Она была главной во всей вашей деятельности.

— Вы о «славянском мессионизме» Герцена? С каждым годом я все больнее бьюсь о непонимание здешних людей, об их равнодушие ко всем интересам, ко всем истинам… Иногда приостанавливаюсь в своем отрицании, и мне кажется, что худшее время уже прошло, стараюсь быть последовательным: мне видится тогда, будто пригнетенное слово во Франции высвобождается, будто что-то забрезжило наконец… нет, не видно отчетливо! У них здесь все есть, что надобно — и капиталы, и опытность, и порядок, и умеренность — что же мешает? Вот умеренность и мешает. Только ли поэтому мнится, что заалеет на востоке? Значится у западных моих друзей как химеры Герцена… Горько, что пахать сейчас приходится на здешней каменистой почве.

Однако о «русском общинном социализме»… Бит, казалось бы, довод о крестьянской «предкоммуне». Община, теперешнее детище земли, усыпляет человека, присваивает его независимость, но сама не в силах защитить от произвола и освободить… Чтобы уцелеть, она должна пройти через революцию. И все же верю, что она пригодится! Так что Герцен не отрекается от общины. Тут весь опыт и склад народной души!.. Россия скажет решительное слово в нашей сегодняшней жизни. Какая-то ни с чем не считающаяся уверенность: так будет. Хотя теперешнее положение России — равно неблагополучное и сулящее бедствия… Всюду у кормила жандармы под разными учтивыми названиями. Вновь торжествует трагическая неторопливость истории…

Что же сказать о себе, когда почти совершилась жизнь? Я не был блудным сыном! Любовь к родине у меня вовсе не инстинктивное чувство, не привычка, из которой сделали добродетель. Я люблю ее, потому что знаю ее, люблю сознательно, рассудком. Россия — это ощущение непочатости сил и северной свежести… Относительно же дальнейшего (это — несмотря ни на что) должно сказать: русский народ своими свойствами принадлежит будущему. Отечественная жизнь, сдавленная и деспотичная, при широте и богатстве народного характера чревата глубокими потрясениями. И к тому же образованные русские — самые свободные люди!.. Мы никогда не закончены, не ограничены! Посмотрим, что-то будет дальше. Россия — задача для всех дальновидных умов.

Но пора уж мне подбивать персональный свой итог. Не будем тратить время на вежливые уверения в том, что это преждевременно… Мы работали, и благодаря тому в России вырастали новые люди! Со знаниями и закаленные к тому же в нужде, горе и унижении. Я вновь о значении внутренней свободы для внешней свободы: о необходимости увеличения числа свободных людей для перехода к новому и для гарантии от рабства. Новые поколения в этом смысле обещают многое, несмотря ни на что. Пусть они даже не дочитали своих учебников, но рвутся в дело, как когорта людей 1812 года. Пена уйдет, останется дельное. Мы теперь меньше нужны… Может быть, и жаль. Убыло понимание того… что мы именно еще более нужны!..