Наталья Головина - Возвращение

— Старуха няня из крепостных в моем детстве, Вера Артамоновна, она любила меня очень, повторяла мне, когда я просил прощения за провинности… — начал Александр тяжелым голосом, — говорила мне с укором: «Вот вырастете, Александр Иванович, и станете вы барин, как все». Тут все сказано: и каковы «все», и отношение к ним! Между тем сына своего и внуков приучала почитать господ — сберечь себя наставляла…

— Хотя ведь почти не секли у вас?

— На ее памяти — нет. На моей то есть памяти, в московском доме… Пару раз посылал отец виновных в полицейский участок. Тут вековое… Мудрость ли, нет — тем полны поговорки вроде: «Сила солому ломит». Зато уж если разгуляется!.. Емельян Пугачев, вспоминают, спрашивал, войдя с удалой ватагой в село, довольны ли крестьяне здешней барыней? «Вполне довольны, радетельница всем старушка…» Ну так дальше собираются. «А как же, батюшка, с барыней нашей?» — спрашивают у него. «Так благодетельница же старенькая?..» — «Ничего, довольны вполне. Да только как же, в других местах ты ведь избавил!» Порешили и ее… Какой же вывод из всего этого? Не ждут от нас добра и добром не сочтут, если спесиво да неловко творить то «доброе», чтобы не делать особенного зла, даже благодеяние иное в свой адрес за добро не сочтут в сравнении с окружающей их соседской и вековой мукой… Правы, терпение выйдет, так не обессудь.

Виссарион Белинский заметил:

— Денщики в эполетах, плантаторши в чепцах, салонные шептуны — вся изгарь петербургской цивилизации, все охотнейшим образом согласятся, что держать двенадцать миллионов в крепостном состоянии — это пороховой погреб под государством… Но если бы ничего при том не менять, не лишаться их рабского труда! Сам Романов высказался, что крепь — несомненное зло, но отменять ее было бы еще большим злом. Нужно ли спрашивать, есть ли тут разум и честь, если такова давняя традиция нашего правления… Одни только страх и корысть недействительны! У нас же они основа всех общественных уложений… Пора искать другие пути.

— Все же народа пока совершенно нет на сцене, — задумчиво и размеренно проговорил Иван Сергеевич Тургенев.

У него мягкий и словно бы слегка неуверенный голос, который странным образом именно благодаря этому убедителен, и, напротив того, на его губах — искушенная и ускользающая улыбка. Как-то по-особому обращают на себя внимание и трогают слегка нарочитая усталость его манер и грустно-веселые перепады в его настроении и мимике. Отчасти все это объясняется тем, что он на шесть-семь лет моложе всех, здесь присутствующих, и, может быть, пока еще немного не устоялся как человек. А кроме того, смутен после поездки в Куртавнель, вообще во Франции — смутен.

Как правило, он не выходит в разговорах за рамки литературных вопросов, но затронутое сейчас касалось его очень близко: как ни отгоняй воспоминаний, но всплывает в памяти: детство в Спасском, матушка Варвара Петровна, которая во многом — куда там Салтычиха, собственное его чувство негодования, отвращения, вины за порядки в Спасском, но заступничество за крепостных сына еще более ожесточало Варвару Петровну. Была у Ивана Сергеевича в молодые годы, еще до встречи с Виардо, связь с крепостной женщиной; подрастает их дочь. То-то мучает их обеих, безгласных, Варвара Петровна. И сам он, страстно любимый сын (тайное и больное воспоминание), воспитывался с битьем, да и в настоящее время ему приходится ссориться с ее деспотизмом, чтобы не быть в самых незначительных тратах, в своих планах ее крепостным. И дело тут не в скверном характере отдельных помещиков — та же Варвара Петровна по-своему добра, но в развращающем действии на них атмосферы вседозволенности и отсутствия какого бы то ни было отпора их произволу. Так что затронутая в разговоре тема не могла не волновать его. Он продолжил:

— Увы, в нашей сегодняшней жизни отсутствует народ. Ты, Герцен, согласишься со мной. Единственное, что отчасти есть, это прослойка небогатого дворянства с его традицией образованности, без неминуемого для прочих оскудения душ в дикости и косности.

— Да, это единственная пока бьющаяся артерия. Их них — декабристы и русская литература… Одинокое сейчас мыслящее сословие. Не потому что другие не способны — не допущены.

— Все так. Считать, что остальные уже созрели, было бы ошибкой нетерпения, — назидательно произнес Павел Васильевич и взглянул на Бакунина: ему адресовано.

— Масса готова… она просто пока этого еще не знает! — вставил Белинский. Это была пародия на обычную манеру Мишеля.

— Да нет, пожалуй… — Бакунин говорил сейчас без всегдашнего своего напора. Приметно выпуклые его красивые серые глаза были неспокойны. — Скажи, Александр, ты недавно из Москвы… Приходит на ум страшное: останься я тогда, восемь лет назад, «дома», что было б дальше?.. Старательно, но без веры я агитировал бы за отмену закона божьего в университетах и за амнистию декабристам… чего не предвидится в нынешнем царствовании… что же еще? — вещи, равно недостижимые и ничего не меняющие в нашей жизни и потому бессмысленные… получил бы за то Сибирь. Но только эти вопросы и найдут у нас сейчас отклик. Может быть, перемены вообще не по нашим жабрам? Я обдумал сейчас: я не гожусь для теперешней России, я испорчен для нее. Тут же я чувствую, что я еще хочу жить, во мне много юности и сил для Европы. Здесь я могу действовать!

Белинский неприязненно вспыхнул. Он считал Бакунина не помнящим родства.

— Да уж, — сказал Герцен задумчиво, — загинуть у нас просто. С твоим нравом была бы скорая Петропавловка. Да минуем ли ее все мы… кроме, может, Анненкова. В тебе, Павел Васильевич, прочен запас жизнелюбия, умения ценить самое «вещество жизни» выше идей. Так выпьем же за очевидца и летописца, — напишут ли о нас непредвзято мемуаристы III Отделения?!

Анненков приметно нахмурился, хотя Александр всего лишь повторил то, что он провозглашал сам о себе, охотно проповедовал, что удерживаться «промежду» сил и влияний — отменно мудрое свойство.

Здесь также был предел близости… водораздел. Ибо хотя Анненкову были присущи такие не часто встречаемые черты, как дальновидность оценок и сочувственное приятие прогрессивных идей, свойственные человеку живому и неглупому, но у его собеседников мысли и цели, всего лишь принимаемые им к сведению, были как бы включены в сокровенные нервные окончания и в кровь, когда становится невозможно не жить ими.

— …Что же касается перемен и по нашим ли они жабрам, думаю, что мы еще молодой народ и не нажили многого из того, что необходимо для свободы. Да вот же — Белинский опубликовал в журнале статью Кавелина о юрисдикции у древних русичей, она приобрела отчасти крамольную известность… У нас во всем находят крамолу, не желая видеть просто правду и сведения для размышленья. Гак вот, о древней юрисдикции, а древность ее — всего несколько веков тому… Главное в статье: юридическое сознание на Руси (что говорит о его младенческой ступени) существовало в категориях общины, семьи, рода. Почти не развито было понимание себя как отдельной личности с безусловными правами и достоинством, что является началом всякого всемирно-исторического развития. Посему статья Кавелина — также о перспективах и о будущем. Виссарион с прекрасным чутьем увидел это, вся его линия в «Отечественных записках» — против того, что мешает в нашем обществе такому развитию. О том же — весь зрелый Гоголь и «натуральная школа»… Так вот, это о будущем развивающегося организма — России, народа. Что же, напротив того, не утрачено из прошлого, хотя можно бы удивляться тому — под татарщиной, многовековой и нынешней неметчиной, под своими лихоимцами, — это стойкость и нравственность! Наш народ умеет как-то дивно сохранить себя в своей тайной жизни под всеми татями… — Светло-карие глаза Герцена мягко светились, — Подавленный вечным неблагодарным трудом, он еще и широк до поэзии и удали, там, где есть малая отдушина, — хоть бы в песнях… В них — настоящий народ, с симпатией к разбойнику, а не к его неправедно разбогатевшей жертве. С детства приучаемый к пьянству и обману, войне — не за благополучие даже — за существование, он сохранил еще и веру в лучшее, самоотверженность, глубину и цельность натуры. М ы или глупее верим или умнее сомневаемся, чем здешний человек. Всё через край, потому что вырвалось из-под спуда, — и в этом тоже видно будущее. Обобранный во всем и осененный высоким народ…