Наталья Головина - Возвращение

— А где же его дети? — послышался знакомый голос.

Герцен слетел по лестнице, обнял, подхватил изнеможенного дорогой Ника…

В столовую поднялась запыхавшись Наталия Алексеевна — молодая, худощавая, в полосатом костюме путешественницы. Саша, все же позванивавший исподтишка ложечкой по тарелке, невозбранно выбил трель, которая болезненно отозвалась в сердце воспитательницы. Она напряженно всматривалась в невысокую, нервозного вида гостью, которая с восторженно поднятыми ниточками бровей кинулась к детям…

Николая Платоновича сразу после еды уложили в постель. Несколько бессонных ночей подряд в дороге (какое там питье гастейнских вод, для чего просились за границу, — сразу в Лондон) дали переутомление, у него мог случиться приступ его пробуждающейся порой эпилепсии. Был приглашен доктор, и на несколько дней отменены все посетители. Но все же снова последовали ночи почти без сна: Ник не отпускал от себя Герцена, и тот сидел рядом, держа его крупную, расслабленную руку. Оба выговаривались, как набрасываются на пищу после многих лет проголоди.

Николенька Платонович был все тот же: внешняя мягкость, даже податливость, и бесконечная терпимость; при этом постоянство убеждений. Не было примеривания — после взгляда, полуслова стало ясно, что у обоих сердце бьется, как и прежде.

Но вот уже Огарев встает. Отправился по магазинам и привез кучу игрушек детям, а Наталия Алексеевна — свою гору… Потребовал все выпуски брошюр.

А вот он сидит за чашкой чая — осанист, кудряв, бронзоволос, нос с плавной горбинкой, глаза и самоуглубленны, и проникновенны, все тот же романтик и человеколюбец. Восторженное и родное чувство к нему Герцена…

Ему не верилось, что друг наконец здесь. Сыскное отделение несколько не учло привязанностей Огарева и того, куда тот отправится за границей. Пока что в новое царствование на удивление облегчился выезд за границу. Добро бы, распространилось и на другое. Но надежды смутны. После смерти Николая I, при замалчиваемых обстоятельствах, были слухи, что тот запретил сообщать ему сведения о крымской трагедии и был уже мертв, когда Россию известили об ухудшении его здоровья, — возможно, принял яд (Огарев шутил: «Прочел твои писания — да и в Могилев!»), так вот, после смерти Николая наследник сказал в своей речи перед дворянами: «Ходят слухи, что я хочу дать волю крестьянам, это несправедливо, и вы можете сказать о том направо и налево». Да все же верят, сказал Огарев, в такую возможность. Наследник отчего-то считается гуманным: принимает ото всех письма с прошениями (которые остаются без последствий). Разве что теперь, в 56-м, слегка свободнее стало дышать и словом перемолвиться.

Сколько же им выпало всего до негаданного отъезда!

Сбежали с Наташей во время свадьбы ее сестры Елены — прежде не удавалось переброситься словом без досматривающих глаз. Долговолосая Елена рассудительная, которой они доверились, также остерегала младшую, всплескивала руками, обмирая: уйти с несвободным Николаем Платоновичем, честнейшим и милым, но все же не видно, будет ли у него развод, — шаг необычный, огласка для семьи, а для Наталии — гибель! Но та решилась. Из пензенской церкви уехали в ожидавших за углом санях. Пара лошадей светло-саврасой масти…

Огарев с Наташей в Одессе пытались нелегально выбраться за границу. Но тамошние пристава зорки.

Последовал донос бывшего тестя Рославлева. Николай Платонович на пару с Тучковым оказались под следствием. Неприкаянная Наталия в имении у сестры, теперь по мужу Сатиной, металась и плакала. Помимо тревоги за близких людей и полной неясности относительно будущего с нею не раскланивался местный священник — довольно сильное впечатление…

Наконец она с Николаем Платоновичем. Он писал Герцену: «Люблю мою Наташу. Бог знает, как хорошо…» Если не брать во внимание окружающую действительность. Мало приспособлен наш мир для доверия, терпимости и добра, Александру Ивановичу даже казалось порой, что Ник как бы навлекает на себя все стихии проявлением этих качеств… Марья Львовна, не удовлетворившись приостановленным разводом с ним (официальной причиной Огарев выставил состояние своего здоровья), затеяла далее отторгнуть его состояние. Немало преуспела. Чтобы спасти «детское» и родовое Старое Акшено, Огарев продал его фиктивной купчей Елене с Сатиным.

Развязала узел лишь спустя пять лет смерть бывшей супруги…

Мятежница Наталия Алексеевна слегка устала. Их бракосочетание с Николаем Платоновичем состоялось в церкви Артиллерийского собора в Петербурге.

Жизнь с ее жестокими законами продолжалась. Крайне неприспособленными оказались российские деловые сферы к расчетам с кредиторами по справедливости и к изготовлению качественной продукции. Сгорела принадлежавшая Огареву Тальская бумажная фабрика… и тем, возможно, еще и избавила его от разорения.

Ему говорили, что он не с тою хваткой ведет дела. Да, боже правый, как бы он мог быть другим? Он — поэт. Пока есть силы, будет переделывать под себя мир . Жили до отъезда в своем и как бы уже не собственном Акшене.

…Наталий выдохнула со странной смесью чувств — обреченно-радостно, как когда фабрика сгорела:

— Вот все, свершилось!

И он остерегающе (верил в самостийность жизни и в то, что можно вспугнуть ее биение) сказал: «Нишкни!..» Пересекли границу Польши, выехали за пределы империи.

Александру Ивановичу было празднично повторять про себя и вслух: «Николенька Платонович» и «Ник»…

Их семьи жили пока что одним домом — каждодневно рядом.

Слуги и кто-либо из домашних не способны были просыпаться в шесть, и до девяти утра, когда все выйдут к завтраку, Герцен читал в своей комнате. Последним обычно появлялся в столовой Ник и, застенчиво улыбаясь, оправдывался: «Ну, есть злодеи, которые и позже нашего просыпаются…»

Это о Саше, который нередко поднимался с трудом, читая заполночь труды по физиологии и химии, доводя себя порой до нервного истощения. Но пусть так, считал Герцен, не нужно вспугивать его увлеченность.

Мадемуазель Мальвида не решалась теперь завести разговор о порядке и выглядела потерянной и сникшей.

Вдруг разразилось. Бедная Мейзенбуг со слезами просила его объяснить русской даме, что она не гувернантка в его доме! Кроме того — что нельзя так баловать детей. Особой любовью Наталия Алексеевна воспылала к пятилетней изящной и смуглой, с филигранными чертами Оле, она была привязанностью и мадемуазель воспитательницы, младший ребенок — всегда сгущение «материнских» инстинктов у опекающих его женщин.

Конечно же Герцен объяснял — «что не гувернантка»… Дело было с очевидностью в другом: взаимная борьба за сферы влияния. Женщины отзывчивы, но и жестоки…