Наталья Головина - Возвращение

— А что же вы, Александр Ваныч, жидкое всё пьете? (Имелось в виду красное вино.) Али супруга заругается? Черным хлебцем с солью заесть — запах и отобьет! — подзадоривал его гость.

— Не то чтобы заругается, отвык я от крепкого, милый, работать много надо.

Они подзуживали друг друга взглядами, в глазах Селиверста читалось превосходство.

— Так оно кровь разжижает!

— Говорят — как раз наоборот.

— Я ведь просто сужу: жидкое — разжижает.

— Да водка, что ж, не жидкая? — А впрочем, спорить им было не о чем, у Селиверста имелись те внутренние основания, что общителен, весел, почти по-незнакомому не робок, а слова — что же, они не купленные и имеют другой смысл, вроде того, что «слабы вы тут — лондонские», да что спорить, чья и в чем сила, — дело прояснит.

Гость выказывал себя бойко.

Было это еще до отъезда сына. Саша в роли переводчика водил его по городу. Их проход был красочен. Когда гость выбирался из омнибуса, мальчишки бежали за ним, удивляясь его костюму, и провожали его криками «У ре!». Тот бросал им горсть серебра, снимал картуз и раскланивался, лихо отмахивая чуб.

Однажды их с сыном не было до утра. Герцен распорядился: когда бы Саша ни вернулся, пусть зайдет к нему! Пропавшие явились только к обеду. Плесков сдобродушным лукавством уверял, что боялись беспокоить поздно вечером и ночевали поэтому в его номере. Сын молчал, повесив голову. Герцен встретил обоих резко. Гостю было сказано: Саше разгул не по летам, вернее, никогда ему этого не нужно, как и ему самому не по возрасту!

Александр Иванович думал потом о Плескове: зачем он приезжал? Так и осталось неясным. Увы, он пока не понимал «самости» и воли вне кутежа и чада. И не знал жизни вне «дико-народной». Еле выбрался из Лондона, — как и в Германии, отсидел за долги…

Даже теперешнее отдаленное их местожительство не уменьшало наплыва визитеров. «Звонари» были в моде!

Не проникнув к ним раз и другой, посетители посылали порученцев. Вот, пройдя через калитку в тополиной аллее и повстречав там Тату («Какая красавица у вас девочка!»), в гостиную скользнула не в урочный час старушка, какую до предела странно было видеть в Лондоне, наружно — совершенная усадебная ключница. Феона Степановна Кушакова — привезла послание от господ. Она присепетывала, раскланивалась сухонькой головкой и дробно тарахтела хохотком, весьма непринужденным.

Что же было делать, коли она здесь. «Не хотите ли кофе?» — спросил Александр Иванович. «С ликером, батюшка?» — «Пожалуйте». Кофе она затребовала покрепче и, напившись горячего, деликатно утерла нос двоеперсгием. В кабинет заглянул отправляющийся в город на занятия Саша. Старушка буркнула брюзгливо: «Какой-нибудь секретаришка, я чай?» (Вышло у нее «я сяй».) Ей показался несолидным модный сюртук на сыне. Вообще, Герцен чувствовал, что и сам он как-то крайне не понравился посетительнице…

Старушка заставила его прочитать привезенное ею письмо и не медлить с ответом. Записка в конверте оказалась приглашением: кубасовский уездный предводитель дворянства и его супруга просили оказать им честь откушать у них завтра в три часа.

— Передайте господам, что это невозможно!

Старушка-приживалка была раздосадована и допрашивала его, сурово присепетывая:

— Как се это будет? Ротмистр Солипатров вернулся — говорит, сто был принят у вас!

— Передайте, что, скорее всего, обманывает.

…По почте доставили письмо — неграмотное и до предела горестное, от дворовых князя Голицына, который сбежал с актрисой. Прожился за границей и бросил теперь крепостных в Лондоне без знания языка, без гроша. Мир не без сочувствующих людей, и кто-то рассказал им о Герцене. Александр Иванович очень смеялся. И разыскал бедолаг.

Те уже спокойнее дожидались князя, который явился только два месяца спустя.

…Был в Путнее после Крымской кампании и молодцеватый офицер с купеческой дочерью из Бессарабии. Рассказал, что бежал из части, потому что там страшные злоупотребления. Закатил ужин в честь своего отъезда в Америку. Позднее прочитали в газетах, что уехал он, увезя полковую кассу.

Посетитель в том же роде — фальшивомонетчик…

Странная вещь популярность, думал Александр Иванович.

…И вот Тургенев вновь увидел огромные наклоненные ивы вдоль набережной Сены. Париж показался ему все тем же по духу. Но у него самого сердце щемило от невосполнимой потери: молодость его прошла. В июне 56-го Иваном Сергеевичем наконец было получено разрешение ехать за границу. Его хандра началась сразу после российского кордона. Непонятная усталость, и среди летней жары клекотали легкие. Бронхит. Да плюс старинная его невралгия, которая вернулась к нему в той обстановке, где она началась.

Он не любил больших отелей с тамошней стесненной, почти всегда прилюдной жизнью и устроился в маленьком пансионе: перемогаться лучше всего наедине. Но вот наконец он едет дилижансом по направлению Ро-дэ-в-Бри. Испытывает чувство — как перед гимназическим экзаменом в младших классах, когда ты мог бы прочесть наизусть страницы из Катулла, а спрашивают всего лишь — времена латинских глаголов, и вот на этой малости, от несоразмерности ее с тем, что у тебя за душой, ты и можешь споткнуться, с тоскою чувствуешь это…

Семь лет он не был в Куртавнеле. Он удивил его своим видом модернизированной усадьбы. Зеленели аллеи и лужайки, полноводные каналы огибали поместье. Когда-то он сам очищал их от камней. Умелец садовник завел передовое садоводство, создает новые сорта. Вымахали каштаны и тополя…

Ему показалось, что Полин холодна. Но нет, решил он, просто ему трудно после долгого перерыва вписаться в здешнюю жизнь и понять ее, все станет на свои места. Благо он прежний. Все та же размягченность души от пребывания в этом доме…

Полин в развевающейся розоватой блузе, так идущей к ее смуглой коже и горячим глазам (бурность жестов скрадывала чуть отяжелевшие руки и овал лица), спросила его властно:

— Что же, вы тут счастливы, милый друг?

— Счастье ведь как здоровье, если о нем не говорят, значит, оно есть. — Подумал: не поймут ли его так, что он обвиняет кого-то, и добавил кратко: — Все замечательно.

Чернокудрая Клавдия-Клоди (родилась без него) со своими крупными чертами лица была так похожа на Полин, что принял ее душой мгновенно — ее гортанный голосок, темные выпуклые глаза, смуглые четырехлетние ручки и образцовое платьице, как на взрослой. Она же была капризно настороженна с гостем.

Иван Сергеевич то и дело следил за нею взглядом, отвлекаясь от дочери Поли. Последовали ее ревнивые вспышки. Дочь перестала выходить к завтраку.

У Полинетты сложился крайне неровный характер. Она была русоволосой, немного скуластой, с крапчатыми зеленоватыми глазами. Ей четырнадцать, она была миловидным крепеньким подростком. Видимо, она ощущала какую-то свою противоположность здешней атмосфере, иную свою природу и то и дело выказывала строптивость.