Наталья Головина - Возвращение

— Если б наше правительство было чуточку умнее, оно наградило бы вас за ваши обличения! Это дает возможность держать сатрапов в узде, в более-менее приличном виде и подлатывать дыры.

Герцен возражал:

— Но и учит мыслить, видеть, сметь!

— Оставляя в то же время строй неприкосновенным?

— Да ужели я этого не вижу! Есть естественный ход развития. Необходимейший вклад в него — массовая распространенность мышления…

— То есть вы предпочитаете действовать гомеопатически?! — Чернышевский едко удивился. — Время обличений прошло, и ясно видно, чему оно уступает место… Возможные пути будущей реформы таковы: освобождать с землей, на что не пошли когда-то и в просвещенной Европе (то есть этого не будет), хотя правительству до предела страшен и другой путь — разом сотворить двенадцать миллионов пролетариев… Поэтому скорее всего заставят десятилетиями выкупать наделы — и это также приведет к разорению крестьян и пролетаризации. На первое не решатся, все прочее — неизбежный протест и перемены! К чему же ратовать за первый путь? Положение резко меняется, теперь один месяц будет стоить прежних двадцати лет…

— Я не вижу резкой смены обстановки. Россия — огромная, неповоротная махина… — Герцен говорил усталым тоном, чувствуя в значительной мере бесполезность их разговора. — Общественные отношения в целом у нас патриархальны. И это этап, который не перепрыгнешь. И пока что, да — я готов примиряться с любой государственностью, если увижу людей чуть более счастливыми! Причем, безусловно, в пропаганде нашей сладкопевцами мы не будем. Вы же безмерно спешите. История идет глухими и грязными переулками… одно сознание идет прямыми путями. Мы расходимся с вами не в началах и идеях, а в образе действий.

— Вы можете… помешать будущему перевороту!

— Теперь возможен только бунт. Отличие от революции то, что у него нет цели, на глупость сверху он отвечает изуверством снизу.

— Но что, если мы будем приведены к тому логикой событий? Что ж вы?..

— Мы будем звать к крайнему исходу, только если не останется ни одной разумной надежды на развязку без кровопролития.

— Метла, которой вы сейчас вооружаетесь, — Чернышевский неожиданно для себя разъял звенья цепочки от часов, которую он теребил машинально, и недоуменно посмотрел на свои побелевшие пальцы, — она заражает, а не очищает почву!

— Напротив — кровь отравляет почву! Когда подымаются топоры, гибнут лучшие и вообще непричастные. — Герцен отчего-то говорил шепотом. — Кровь отравляет почву, и она уже не может родить — и дальше вспучивает одну кровь! Июньский террор (он говорил о событиях сорок восьмого года) вошел мне в мозг и нервы. Между нами… физиологическая разница, я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови, если она льется без последней крайности!

Герцен говорил как очевидец о запомнившемся и потрясшем, потому гость должен был промолчать…

Собственно, они дошли до монолита и ядра в убеждениях друг друга, это было очевидно.

Их заключительные впечатления друг о друге были таковы: Чернышевский: «Какой умница, какой умница, и как отстал…»; и Герцен: «Удивительно умный человек, и тем более при таком уме поразительно его самомнение».

— Однако в любом случае у «Колокола» нет четкой политической программы: конституция «при старом камзоле», республика или социализм? То, ради чего вы повторяли бы свое: «Карфаген должен быть разрушен»…

— Решат будущие поколения.

— Не скоро же решится…

— Не видно, чтобы напротив. И мы обвиняем друг друга в том, что замедляем будущий исход…

— Стоит ли нам взаимно извиняться по этому поводу, ведь во мне говорят интересы дела.

— Да… есть дело, и в нем мы объективно соратники.

…Надежды Чернышевского на близкий переворот не осуществились. 1862 год. Он арестован и обвинен в создании и распространении прокламации «К барским крестьянам». Николай Гаврилович весьма опытный конспиратор, и следствие окажется на грани конфуза, однако нужные улики будут сфабрикованы. Он будет осужден на двадцать семь лет крепости, каторги и поселения.

Деловая сторона теперешних переговоров оказалась более успешной: Герцен согласился («безусловно») в случае закрытия «Современника» печатать журнал в Лондоне. Но впоследствии в ответ на колкости чернышевцев, усердно передаваемые приезжими, последовала новая язвительная статья Искандера в «Колоколе».

Может статься, новой России мы не знаем, беспощадно констатировал Герцен, обдумывая эту встречу.

Оказались неустранимыми разногласия с ее представителями.

Вестей из России о реформе ждали уже несколько месяцев. Это было «судорожное пережигание себя»… Хотя можно ли было ожидать от Петербурга многого? Было известно о предварительной встрече Александра II с дворянскими представителями, которые были весьма недовольны возможными переменами и встретили его появление молчанием, в котором могла таиться угроза. Так что на многое Романов не мог решиться. Был отдан приказ, чтобы помещикам в ходе проводимой реформы оказывалась вооруженная помощь по первому их требованию, и в столице были доставлены из арсенала в крепость все запасные орудия и приведены в боевую готовность батареи. У империи почти миллион штыков, но обобранными должны были оказаться двенадцать миллионов крестьян… «Лондонцами» было послано завуалированное письмо-запрос петербургским друзьям: когда же? И те ответили, что скоро.

…Раскрыв рано утром, когда еще все в доме спали, газеты, Александр Иванович разбудил всех криком:

— Огарев! Тата, Наталия… Скорее сюда!

Начал читать вслух.

— Нет, давай ты, Николай, я отдышусь!

Отправились бродить по городу, потому что нужен был какой-то выход волнению. Поздравляли друг друга.

Стали готовиться к праздничному обеду в честь совершившейся реформы, который должен был состояться через несколько дней. Наталия со знакомыми дамами шила флаги, была заказана иллюминация. На обед собрались около пятидесяти человек гостей.

Выпили за Россию — не за царя. Настроение было уже смутным… Пришли сообщения, подробно расшифровывающие указ о «воле». И одновременно стало известно о польской расправе, о ней написали лондонским полякам их варшавские друзья. Неделю назад проходила мирная манифестация в столице Польши, демонстранты молились на улицах в память о жертвах 1830 года. Была отдана команда стрелять.

Тхоржевский показал фотографии убитых.

…Несколько дней спустя Герцен напишет статью о польских событиях. Польша была названа в ней матерью, скорбящей по своим детям, и с нею, по мысли Герцена, лучшие силы России. Кто-то из приезжих предрек: «Похоронили вы «Колокол»!»