Наталья Головина - Возвращение

Он печатал разоблачительные сведения о монархиях и генеологических древах. Сам он происходил, как следовало из его же изысканий, от причисленного к лику святых князя Михаила Черниговского (знатнее Романовых) и посему был уязвлен тем, что он не у кормила власти. Коллекционирование родословных было его увлечением с юности. В 1859 году Герценом были изданы предоставленные им записки Екатерины 11. Александр Иванович был доволен публикацией: вот она, подноготная предержащих…

Сам Долгоруков также был достопримечателен по части аристократических нравов. В герценовском доме он чуть было не схватился на ножах с поваром-итальянцем. Не ожидал получить от него отпор. Едва не дошло до судебного процесса. В России бы он просто прибил слугу, и никто бы не говорил об этом, понимал Александр Иванович.

В сущности, Долгоруков не был революционен, знал Герцен. Он считал, что в нем забродила и спятила древняя кровь. Публикации его типографии были разоблачениями без выводов. Он злоречив. Да и просто зол… Неуживчив, а не радикален, этим, пожалуй, и объяснялась его оппозиционность. Герцен относился к «коллеге» несколько иронично и настороженно: тот мог получить от Петербурга блага и чины — и переметнуться.

Виделись с князенькой недавно в Женеве, и не миновать впредь. Тот вызвался было путешествовать вместе с Герценом, видя тут некий агитационный вояж и способ держаться на виду. Но Александр Иванович нашел повод отказаться. Было бы немыслимо — с ним на пару…

Бесконечные гостиницы, вокзалы, пристани.

Русские, по наблюдению Герцена, по-прежнему выделялись среди прочих туристов. Он усмехнулся своей мысли: «Скоро сходятся с лакеями и туго с соседями».

Он был свидетелем и такой сценки в трактире при дебаркадере железных дорог: обедали соотечественники — муж в эполетах и чернобровая дама, с ними дети и гувернантка, бедно одетая девушка. Кельнер спросил у нее: что принести ей? Но ей не было заказано. Дама указала затем на недоеденный детьми суп. И девушка, тайком роняя слезы, доела из их тарелок…

Вновь, как уже было у него когда-то (но тогда — с азартом открывательства), началось его «сравнительное нациоведение». Он исследовал для себя вереницу здешних, западных, проходящих перед его глазами: то, чем иные из них отличаются от подобных… Конечно же в мелочах они разнились. Достаточно видеть немцев в Лондоне или британцев в Париже… Скажем, на его взгляд, французы прежде всего не могут простить приезжим, что те не говорят по-французски; на немцев подавляюще действует Альбион, они становятся в Англии как бы плохими англичанами. Даже мальчишки дразнят прохожих по-разному. Парижский гамен дерзок, но не зол, и, вытребовав су, он с прожженной физиономией, без благодарности и независимо отступится от своей жертвы. Парижане при случае одернут гамена. Английские же взрослые наблюдают в таких случаях за происходящим вполне одобрительно. Все это не просто мелочи, но черточки нравов и «национальных физиономий».

Теперешнее путешествие утвердило Герцена в прежних его впечатлениях: Германию да, пожалуй, и слишком уж всеприимную Швейцарию Александр Иванович не любил. В нем это давнишнее — отвращение к тамошней обывательщине… Ради любопытства он посетил Бельгию и Голландию: тот же тщательный быт крошечных городков — трава между плитами мостовых, не пригнетаемая редкими экипажами, вручную выпалывается. Отсутствие каких-либо происшествий в жизни… Италия — вот все же, на его взгляд, одна из немногих «поэтических стран»! Герцен любил национальный характер итальянцев — энергичный в осознании своего положения и протесте. Увы, с тем пока и остаются… Он теперь уж склонялся к мысли, что непохожесть милой его сердцу страны на остальной клан — убывающая и объясняется ее окраинной аграрной отсталостью, скоро и Италия попадет под тот же буржуазный молох. Казалось бы, различные — и удручающе похожие…

Какие ж именно? В чем суть их сходства? Нравственная определенность человека и битва за что-то помимо собственного благополучия — это на Западе мало кому понятно. В торгашеской среде, по мысли Герцена, культура вянет как зеленый лист в хлоре. Лишь эксцентрические личности порой тревожат привычную гладь да нечистое мещанство все же стесняется признаться, что ему спать хочется, — туда же, бормочет следом неясные слова о прогрессе, свободе… В салонах толки о быте писателей, художников, о полученных кем-то и за что-то гонорарах. Вообще о литературе все вокруг имеют определенное и законченное мнение, кроме тех, кто серьезно и долго ею занимается! Но вряд ли его помрачило раздражение, хотя задетым оказывается жизненно важное, дорогое… Вот и Тургенев говорил когда-то о том, что французским художническим кругам присуща какая-то безжизненная суетливость и плоскость бессилия, крайнее непонимание всего нефранцузского. Отсутствие всякой веры.

Торжествуют стертые формы в искусстве. Они — от стертых форм в жизни… Ведь что такое искусство, вернее, чем оно питается? В нем находит свой выход здоровье, духовность и силы общества в целом, превышающие обыденные потребности самообеспечения, они и делают возможным созидание нового. То-то его и не видно. По агрессивному всепроникновению «пошлых форм» оставалось с болью ожидать, что и Россия, видимо, пройдет тою же мещанской буржуазной полосою…

Впрочем, Александр Иванович легко мог себе представить оппонента своей тревоги и озабоченности, который напомнил бы, что ведь публика-то в основном довольна!.. Нуда еще Христом было сказано: «Если все, то не я!» Правда, в этих словах больше эмоций, а не доводов. Вот и поразмыслим, задал себе задачу Александр Иванович, над доводами сторонников того, что «что-то де да достигнуто», — о том, как же на самом деле и что дальше?

Умеренность и практичность — вот нигде не записанный здешний девиз. Соответственно и жизнь полна всего мелкого, и недостатков и достоинств… Сад превращается в огород, и замок — в крепкий домок, где каждый день едят суп. Это значительный шаг вперед, но вовсе не артистический… Высокому легче ужиться с нищетой или роскошью, чем с довольством, составляющим жизненную цель. Вот и жаль сегодняшнего убогого усреднения. Мелкий торговец отирает пот со лба и уже без ужаса смотрит на детей: его сын не будет отдан в пожизненную кабалу из-за куска хлеба, и его дочь не обречена идти на фабрику или в публичный дом. Всё так. Но исключает всякую мечту… Верх упования — несколько кружек пива в трактире в следующее воскресенье. Пожелать ли им скудости?! Есть, впрочем, оборотная сторона: дети низшего сословия, предназначенные как раз работному дому или панели. В Ланарке жеу Оуэна (сам светлый старик умер в бедности) все были сыты, талантливы, развиваемы с четырехлетнего возраста… Но мелкий торговец никогда не пожелает сломать свой мирок и домок ради мира Оуэна, даже и не поверит в его возможность, по той же бескрылости своего ума и души не поверит…