Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Дионисио, Дионисио! — в сердцах передразнила Адела свою кормилицу. — Нечего сказать, хорош гусь этот твой Дионисио. Он вовсе и не любит тебя — и думать про тебя забыл, Ты знаешь, что он сделал? Дон Мелитон прислал папе письмо, что Дионисио в сочельник ночью сбежал, только его и видели. Говорят, стычка у него какая-то вышла, и его тяжело ранили.

— Я это знаю, — печально проговорила Мария-де-Регла. — Госпожа читала письмо, когда Долорес была у нее в комнате. Долорес мне все рассказала. Но кто же тут виноват? Почему может оно так показаться, будто Дионисио меня не любит и позабыл меня? Потому, что нас разлучили. Будь я с ним рядом, никогда бы он этого не сделал. Он был мне верным, любящим мужем. А уж и ласковым! Бывало, и не намилуется со мной!.. Но и я любила его и была ему доброй женой. Жили мы душа в душу, и за все время, пока и вправду были мы с ним мужем да женой, не припомню ни разу, чтобы словом с ним перекинулись. Ведь мы, ваша милость, по любви поженились. И свадьбу сыграли веселую, с танцами, настоящий бал — это нам наши господа граф и графиня Санта-Крус устроили у себя во дворце, в Харуко. И священника пригласили, чтобы нас обвенчал. Графиня во мне души не чаяла, и очень ей хотелось меня замуж выдать… а то ведь долго ли до греха… Потому что, коли правду сказать, — добавила с лукавым видом Мария, — я в девушках, хоть и неловко мне самой про то говорить, а была прехорошенькая, несмотря что чернокожая, — вот графине на ум и взошло, что я хозяину, мужу ее, графу то есть, приглянулась… Да уж что там — по уши был в меня влюблен… Так и горел весь… Госпожа хорошо сделала, что выдала меня замуж за Дионисио. Потому что сынок у них был еще, молодой граф. Так ведь, милые мои, и он туда же, вслед за батюшкой своим, царствие ему небесное! И так-то он, бывало, на него, на графа-то, взглянет! Моя, мол, это добыча, и проваливай-ка ты отсюда подале! Знать, отцовская-то порода сказывалась. Ходил за мной по пятам, и не было мне от него покою ни днем, ни ночью.

Однако ж поженились мы, и, кажется, не нашлось бы тогда на всем свете парочки счастливее нас. Но хозяин наш, граф, вышел как-то из ванной, да и помри в одночасье. Наследники тяжбу затеяли. Пришлось платить судебные издержки, и решили господа продать нас, несколько человек. Нам с Дионисио повезло — продали нас вместе, в одни руки. Но только затуманилось с той поры наше счастье. Да, кабы не эта смерть нечаянная, я знаю — граф, старый наш господин, беспременно бы нас с Дионисио по завещанию на волю отпустил. Ну вот, попали мы к сеньору дону Кандидо и к госпоже, вашей матушке. Меня она к себе взяла — в горничные и причесывать ее, а Дионисио в повара определили. Вас еще тогда, ваша милость, на свете не было. Все бы ничего, но вот народился у меня ребеночек, да и помер на седьмой-то денек…

Тут мой хозяин, сеньор дон Кандидо, отдал меня внаймы кормилицей доктору дону Томасу Монтесу де Ока. И стала я кормить девочку одну; а чья она была и как ее родителя звали — этого я не знала, да так и не узнала никогда. С этого-то, ваша милость, все и началось, с этого-то и пошло наше горе, то есть мое и Дионисио.

Когда разлучили нас, было мне от силы двадцать лет, а Дионисио двадцать четыре. Молодые мы были да неразумные, жизни не знали. И как бы мы там друг друга ни любили — а скажу я вам, доченьки, что любили мы друг друга крепко, — но ведь жили-то мы в разлуке, один другого не видя, он там, я здесь, и уж не чаяли, что когда-нибудь свидимся; думали: так в разлуке и помереть суждено — мне тут, в больничном бараке, в инхесио этой треклятом, а ему там, в Гаване, возле плиты своей. А ведь Дионисио парень был молодой и из себя видный, все женщины так говорили; да и я молоденькая была и не уродина какая-нибудь, мне тоже про это мужчины твердили. Так что же нам делать-то было? Руки на себя наложить или глаза с горя выплакать? Нет, это святым надо быть либо каменным, чтобы твердости столько в себе найти. И думается мне, что Дионисио, когда его какая-нибудь смазливая бабенка очень уж донимала, не строил из себя Иосифа Прекрасного. И за мною тоже, милые мои, пока жила я в этом инхенио окаянном да пока не состарилась тут раньше времени с больными да с мертвецами, за мною тоже увивались всякие из мужеского пола, какие только здесь были.

Когда привезли меня сюда из Гаваны, был тут управляющим не дон Либорио Санчес, а дон Анаклето Пуньялес. Въехали мы во двор, а он стоит, прислонясь к столбу под навесом у своего дома, — сам из себя высоченный, худющий, черный, с бакенбардами, а голос до того зычный, что как гаркнет, так все кругом и затрясется, ровно в большой колокол ударили. На поясе у него мачете висит, за поясом — кинжал, да еще и плеть кожаная, на голове шляпа широкополая; стоит, сигару покуривает. Тут же и собаки его лежат, а у дверей жена сидит на кожаном стуле. Показалась она мне женщиной красивой, даром что гуахира. Ну вот, только это он меня издали увидел, управляющий-то, — сразу выпрямился, глаза так и сверкнули, ни дать ни взять как у того кота, когда он мышку почует. И собаки его тоже на ноги вскочили. Сердце у меня захолонуло — ну, думаю, пропала я. Не помню как и с лошади спрыгнула, сама вся дрожу. А он мне говорит: «А ну-ка, подь поближе, мамаша!» И вдруг палкой платок с головы у меня сорвал да как заорет, словно и себя не помнит: «Расфуфырилась, щеголиха! Ах ты, тварь! А ну!» Да цоп меня за косы и кинжалом своим раз, раз; одним махом и отхватил мне волосы чуть не с кожей. Но и это все бы еще ничего, кабы не увидел он на мне башмаков с чулками. Тут уж он вовсю разошелся. Заорал пуще прежнего, но только сперва у него ровно и язык отнялся. «Та-та-та, — кричит, — это ты — ты в башмаках? Да где это видано, чтобы черномазые в башмаках да в чулках расхаживали! Ты что, думала, сюда на бал едешь? А? Покажу я тебе балы! Заруби себе на носу, госпожа тебя сюда не для того послала, чтоб баклуши бить, а чтоб тебя здесь уму-разуму научить да послушанию. А ну живо, разувай копыта! Тут тебе бальные туфли не потребуются. Ну-ну, поворачивайся!»

Ах, милые мои доченьки! Лучше и не вспоминать. А как вспомню, так по спине холодом и прохватит. До тех пор ведь ни разу никто из хозяев меня и пальцем не тронул. А тут дал он мне такую затрещину, что я на землю повалилась ничком, и он приказал двум неграм держать меня за руки и за ноги и стал меня плетью своей кожаной стегать, и, видно, до тех пор стегал, пока рука у него не притомилась, а долго ли — этого не знаю, потому на третьем либо на четвертом ударе чувств лишилась, и что было — ничего не помню. Только к ночи я опамятовалась — в бараке, на досках. Две недели там отлежала, пошевелиться не могла от боли. И что бы вы думали, милые мои? Немного прошло времени, и этот же самый управляющий, что так меня встретил, взял меня к себе в дом горничной и начал куры мне строить… Жена стала его ревновать. Вот тогда-то и определил меня дон Анаклето сиделкой в барак — тут как раз старушка умерла, что до меня за больными смотрела. И стал он ко мне приставать со своим ухаживаньем. Только нелюб он мое был. Да и с чего бы мне его любить? Ведь он чуть насмерть меня не запорол! Как, бывало, увижу его, так будто это сатана передо мной, — глаза бы мои на него не смотрели! Само собой, я старалась виду не подавать и прямо его не отваживала, а отделывалась от него осторожно, под разными предлогами, боялась, как бы не осердить его, чтобы снова он мне порки не устроил. Жена его помогла мне, хоть и сама того не ведала. Ревновала она его ко мне, ревновала, точила-точила, пока не махнул он на все рукой, взял расчет, да и нанялся управляющим в другое инхенио.