Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Полно, не краснейте же! Предложить свой экипаж двум красивым девушкам, да еще в такую скверную погоду, вовсе не значит навлечь на себя подозрения в дурных намерениях.

— Этот кабриолет, так же как и сердце его владельца, без тени смущения отвечал Леонардо, — всегда к услугам красавиц.

Пимьента, выходя из столовой, ясно слышал слова белого юноши, и они окончательно убедили его в том, кому принадлежал экипаж, доставивший Сесилию и Немесию на бал. Задетый этим за живое, музыкант бросил печальный взгляд на группу белых юношей, тут же прошел в зал, продул кларнет и взял на нем несколько нот, для того чтобы музыканты, услыша их, поняли, что оркестру снова пора собраться. Они настроили инструменты, и музыка тотчас грянула новую кадриль, которая с первых же тактов не могла не привлечь всеобщего внимания и вызвала взрыв аплодисментов не только потому, что вещь была хороша, но и потому, что слушатели были подлинными ценителями; утверждению нашему без труда поверят те, кто знает, насколько присуще цветным музыкальное чувство. Когда вдруг объявили, что кадриль называется «Продавщица леденцов» и что она посвящена маленькой «бронзовой мадонне», вновь раздались аплодисменты. Можно сказать, что эту кадриль ожидала самая блестящая судьба по сравнению со всеми другими кадрилями, которые исполнялись в ту пору: обойдя за несколько зимних месяцев все ярмарочные балы, она стала настолько популярной, что ее мелодия напевалась везде и всюду.

Эту новую кадриль, которой дирижировал сам автор, оркестр исполнял с большим чувством и изяществом; излишне говорить, что танцующие довершали остальное: скользя и плавно покачиваясь, они старательно соблюдали ритм танца. Однообразный шум кружащихся пар вторил оркестру, словно усиливая его звучание. Серебристые звуки кларнета, казалось, четко выговаривали: «продаю, продаю леденцы»; на другой лад то же повторяли скрипки и контрабас, а литавры шумно аккомпанировали печальному голосу продавщицы сластей. Кто же сочинил эту музыку, производившую столь сильное впечатление? Вспомнил ли кто-нибудь в угаре танца о его имени? Увы, нет!

Приближалась ночь, но погода не улучшалась; любопытные на улице понемногу отходили от дверей и окон танцевального зала; часам к одиннадцати среди зрителей не осталось ни одного белого, по крайней мере ни одной белой женщины. Этим не замедлили воспользоваться юноши из благородных семей, которые раньше все же слегка стыдились танцевать со своими приятельницами мулатками. Канталапьедра пригласил хозяйку дома Мерседес Айала, Диего Менесес — Немесию, а Леонардо — Сесилию. Видимо, не желая нарушать установленные обычаем границы, молодежь принялась танцевать в столовой, невзирая на тесноту и беспорядок.

Любой может себе представить, какая ревность мучила Пимьенту: он видел боготворимую им Сесилию в объятиях белого юноши — может быть, даже избранника ее сердца! Мы уже говорили, что она не скрывала своих чувств и безраздельно отдавалась танцу, а он, Пимьента, прикованный к оркестру, как мученик к скале, смотрел, как она веселится, даже содействовал ее веселью. Тем не менее это никак не отразилось на управлении оркестром и игре на любимом инструменте. Скорее наоборот: тревога и страсть как бы искали выхода в музыке; они, если можно так выразиться, растворялись в красоте и нежности извлекаемых из инструмента звуков, очаровывая и воодушевляя танцующих. Все, как говорится, шло вверх дном в зале, в столовой, в гостиной и в узком открытом патио. Никому из развлекающихся и в голову не приходило, что душой и виновником всего этого веселья и праздника, сочинителем музыки новой кадрили был Хосе Долорес Пимьента, изнемогавший от любви и ревности.

Уже после двенадцати часов ночи музыка прекратилась, и гости, не слишком близко знавшие хозяйку дома, понемногу начали расходиться. До этого Мерседес даже не упоминала, что пора ужинать. Теперь, чтобы поторопить гостей с уходом, она схватила под руку обеих своих подруг и почти силком увлекла их в глубь двора, где был накрыт стол. За ней пошли другие, в том числе и музыканты Пимьента и Бриндис, комиссар Канталапьедра и неотступно следовавший за ним альгвасил с большими бакенбардами. Леонардо и его друг Диего Менесес. Женщины — а их было немного — уселись вокруг стола, мужчины же встали за стульями своих избранниц. Случайно или потому, что комиссару по его должности было оказано особое уважение, но за столом Канталапьедра и Айала оказались рядом, на почетном месте.

Несомненно, затянувшиеся танцы раздразнили аппетит приглашенных обоего пола, ибо, дружно принявшись кто за ветчину, а кто за рыбу, маслины и прочие лакомства, они за несколько минут изрядно разгрузили стол. Утолив первый голод, вспомнили о галантности и учтивости; ведь по ним можно безошибочно судить о воспитании человека. Герои нашей правдивой истории, обрисованные нами в общих чертах, не получили не только хорошего, но даже того самого простого воспитания, которое можно получить на Кубе. Поэтому легко понять, что расточаемые ими любезности и знаки нежного внимания отнюдь не отличались ни деликатностью, ни утонченностью.

— Пусть Канталапьедра что-нибудь скажет, — предложил кто-то.

— Канталапьедра не говорит, когда ест, — ответил сам комиссар, обгладывая ножку индейки.

— Ну так пускай не ест, если из-за этого он должен молчать, — вмешался кто-то еще.

— Ну уж нет, и есть и разговаривать я буду, пока богу душу не отдам, — заявил комиссар. — Да и как вы требуете, чтобы я говорил, если у меня еще в глотке сухо?

— Вот мой бокал! Вот мой! Возьмите вот этот! — послышался по крайней мере добрый десяток голосов, и множество рук протянулось над столом. Они передавали комиссару один за другим бокалы, наполненные разными винами. Он опрокинул их все залпом не поморщившись, только чуть покраснел да глаза его слегка увлажнились. Затем комиссар налил себе сам бокал искристого шампанского, откашлялся и, выпятив грудь, зычным, но хрипловатым голосом произнес:

— Внимание! В день счастливых именин моей приятельницы Мерседес Айала я посвящаю ей это десятистишие:

Эта пошлая и безвкусная импровизация была встречена шумными рукоплесканиями, некоторые даже постукивали ножами о тарелки, выражая свое восхищение. И, наконец, в награду за поэтический труд одна из дам, зацепив маслину той вилкой, которой только что ела сама, поднесла это угощение комиссару. Вслед за ней ее соседка предложила поэту ломтик ветчины, а гостья, сидевшая подальше, — кусочек индейки, и так одна за другой, пока Мерседес не положила конец этой веренице подношений. Она поднялась и, передавая Леонардо свой бокал, наполненный хересом, попросила, чтобы он тоже что-нибудь сымпровизировал. Комиссар, воспользовавшись заминкой, поднялся из-за стола и незаметно направился к колодцу; здесь, вложив два пальца в рот, он удалил все, что только что обильно поглощал, и, вполне освеженный, восстановив свои силы, вернулся к столу. Благодаря столь простому, сколь и удобному средству он смог вновь начать есть и пить, словно за весь вечер у него еще не было ни крошки во рту. Остальные мужчины, изрядно выпившие, но не знавшие действенного средства Канталапьедры, уже с трудом могли прямо держать голову. Не составлял исключения и молодой Леонардо.