Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Как только была названа фамилия Гамбоа, пляска, прекратилась, ибо на гитаре играл не кто иной, как наш старый знакомый Апонте. Бедный невольник старался, по-видимому, изо всех сил: искусно бренча на своем инструменте, он хотел, должно быть, развлечь своих товарищей и хоть на время забыть о собственных невзгодах, ибо над ним, далеко не глупым малым, нависла страшная угроза двойной расплаты: во-первых, за то, что приключилось днем с сеньоритой, во-вторых, за то, что произошло в половине одиннадцатого вечера, когда он поджидал молодого хозяина. На беду свою, кучер отлично знал, что господа никогда не забывают и не прощают своим рабам их оплошности. Но раз уж такова его горькая доля и избавления не предвидится, то к чему заранее горевать и печалиться? Так рассуждал он, а подобно ему — и почти все его товарищи, кого господь бог по благости своей наделил разумной душой.

Когда совещание плантаторов закончилось, дон Хоакин Гомес предложил дону Кандидо Гамбоа отвезти его домой в своем экипаже, чем тот воспользовался, уехав вскоре после полуночи, и смог поэтому послать свой выезд к дому Филармонического общества, чтобы домашние его располагали лошадьми по своему усмотрению. Благодаря столь неожиданной удаче сестры Гамес с гостившей у них Исабелью тотчас же вернулись с бала в свой особняк, стоявший позади монастыря святой Терезы; за ними уехала и семья Гамбоа.

Кучера поставили каждый свой китрин в сагуане, развели лошадей по конюшням, находившимся в задней части двора, положили седла на козлы, развесили упряжь, ливреи и шляпы на гвозди, вбитые в стену жалкой каморки. Что же до Апонте, то он, закончив работу, взвалил себе на плечи раскладную койку и медленно, словно Христос, согбенный под тяжестью креста, направился обратно в сагуан, чтобы отдохнуть от дневных трудов и поспать два-три часа перед рассветом. На башне приходской церкви Святого духа давно уже пробило два часа. Ущербная луна заходила за крышу дома, и тень, падавшая со стороны улицы, ползла постепенно вверх по глинобитной стене, разделявшей оба патио; таким образом, в первом из них царил полумрак, не мешавший, однако, различать очертания предметов или узнавать человека в лицо. Вдруг кто-то преградил Апонте дорогу. Кучер поднял голову и увидел перед собой человека, который размахивал хлыстом, зажатым в правой руке. Апонте остановился как вкопанный, ибо сразу же узнал своего хозяина, молодого Гамбоа.

— Брось свою койку, — приказал Леонардо слуге хриплым от гнева голосом, — стань на колени и сними рубаху.

— Сеньор мой, неужто ваша милость хочет меня наказать? — тоскливо пробормотал невольник, начиная уже выполнять приказание.

— Делай что велят, — прибавил хозяин, сопровождая свои слова для большей острастки ударом хлыста.

— Повремените, ваша милость, сеньор мой! Да чем я провинился?

— А, собака! Ты еще смеешь спрашивать? Разве ты не помнишь, что я обещал наказать тебя за то, что ты не ждал меня на перекрестке возле монастыря, как было приказано?

— Да, мой сеньор, но не моя в том вина.

— А чья же тогда? Вот я тебя проучу! Будешь знать наперед, что уж коли я тебе даю приказание, изволь его выполнять, хоть лопни!

И тут на голую спину несчастного раба посыпались ни за что ни про что удары хлыста. Рука у хозяина была тяжелая, Апонте корчился, то и дело повторяя:

— Пощадите, сеньор мой (не смея сказать: «Довольно!»)! Ради молодой госпожи Аделы, сеньор! Ради сеньориты (так называли слуги донью Росу Сандоваль де Гамбоа), мой добрый хозяин! Ах, если б только я смел, сеньор мой, сказать правду, ваша милость увидели бы, что вина-то не на мне. Сжальтесь, сеньор Леонардито!

Но скованные гневом уста молчали, сердце окаменело, душа омертвела, и только железная рука, казалось, была живой и без устали наносила удары. Какая там усталость!! Удары учащались и наносились со все нарастающей яростью. Разбуженный свистящими звуками хлыста и воплями кучера, дон Кандидо в испуге вскочил.

— Пустяки: это Леонардо наказывает Апонте, — успокоила мужа донья Роса.

— Но ведь это возмутительно! Нашел время для наказания слуг! Скажи этому разбойнику, чтобы он сейчас же перестал, или, клянусь богом…

— Ложись и спи, — повторила жена. — Апонте — скотина и заслуживает основательной порки.

— Да, но на этот раз я уверен, что он ничего но совершил. Просто кто-то сыграл с твоим сынком скверную шутку, а расплачивается за нее несчастный мулат.

— Ты, поди, не знаешь, что произошло у него днем с девочками на улице Муралья?

— Все возможно, но только пусть мальчишка прекратит это, или не будь я Кандидо, если не встану сам и не переломаю ему ребра. Да видана ли где еще подобная наглость?!

Донья Роса отлично поняла, что стóит еще хоть немного продолжиться этой порке, этим жалобным стонам и воплям ни в чем не повинного кучера, и дон Кандидо встанет и в сердцах натворит что-нибудь страшное, ибо он был не только груб от природы, как человек, не получивший воспитания, но и обладал крутым нравом. Привстав на постели, сеньора Гамбоа крикнула в окно:

— Прекрати, Леонардо!

Этого оказалось достаточно. Правда, юноше и так пора уже было умерить обуявший его гнев, да и силы к тому же стали покидать его.

Кто же после этого из них двоих — жертва или палач — обрел себе покой в постели? Вернее — что происходило в душе хозяина, когда он улегся на свое ложе, и что творилось с несчастным рабом, когда тот рухнул на свою жесткую койку? Трудно ответить на этот вопрос тому, кто не был ни разу ни жертвой, ни палачом, точно так же как невозможно понять все это до конца тем, кто никогда не жил в стране рабов.

Как и следует предположить, на другой день после бала в Филармоническом обществе в девять часов утра в доме Гамбоа не спали только двое. Разумеется, мы ведем здесь речь лишь о господах, ибо восьми-девяти слугам этого семейства полагалось с раннего утра быть на ногах и выполнять обычные обязанности, вне зависимости от того, как они провели ночь.

Дон Кандидо, хотя и не выспался и его одолевали мрачные мысли, навеянные тем, что ему пришлось услышать на заседании в доме дона Хоакина Гомеса, поднялся рано и по свойственной ему нетерпеливости отправился в путь пешком.

Его супруга встала чуть позднее и, покойно откинувшись в одном из кресел, стоявших в столовой, пила кофе с молоком.

Не без умысла садилась она каждое утро именно в это кресло. Со своего места донья Роса могла наблюдать за всем, что творилось в доме: с утра ли готовили прачки щелок для стирки или жаровню с древесным углем для глажения белья; не попусту ли болтали портнихи с другими слугами, вместо того чтобы обшивать всех домочадцев; тщательно ли мыли кучера экипажи, задавали овес лошадям и чистили сбрую для верховой езды; поздно ли или своевременно возвращался Апонте, водивший купать лошадей, что означало, ходил ли он на пристань Лус или дальше, к Пунте; шил ли Пио, старый кучер Гамбоа, сидевший в сагуане, башмаки служанкам, а порою и госпожам, выполняя одновременно обязанности привратника, когда не требовалось закладывать экипаж для хозяина; наконец, пришел ли повар, этот вежливый и рассудительный, как принято выражаться среди рабовладельцев, негр с внешностью аристократа, отправлявшийся рано утром на рынок по соседству со Старой площадью, чтобы запастись мясом, птицей и овощами, которые были заказаны ему с вечера.