Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Я понимаю только то, что из тебя выйдет плохой муж.

Между тем Исабель, нимало не подозревая о том, какие разговоры ведут ее гости, и продолжая свою утреннюю прогулку, подошла к колодцу, Здесь, как и повсюду, встретили ее с величайшей почтительностью. Водолей, опасаясь, как бы ему не забрызгать платье молодой госпожи, перестал черпать воду и сливать ее в каменное корыто, стоявшее рядом с колодцем. Гораздо более непринужденно держался в присутствии Исабели конюх-креол, ее ровесник, которого она хорошо знала с детских лет: сняв при ее появлении шляпу, он продолжал спокойно мыть и чистить коней, а пожелав госпоже доброго утра, он, в отличие от своего товарища, работавшего у колодца, не преклонил перед нею колен — обстоятельство, оставшееся — мы уверены в этом — не замеченным Исабелью, то ли потому, что для нее была привычна такая вольность со стороны слуги, то ли потому, что свойственная ей гуманность не могла примириться с подобострастной покорностью в поведении рабов.

— Блас, — обратилась она к водолею, — довольно ли воды в колодце?

— Довольна, довольна, гаспаса.

— А откуда ты это знаешь?

— Ай, гаспаса. Я слусай, слусай — вода буль-буль, буль-буль.

— Стало быть, можно увидеть, как вода течет из родника?

— Мозна, гаспаса, мозна. Я смотри, вада кипел, кипел.

— Любопытно, — молвила Исабель, подходя к закраине колодца.

— Гаспаса хотел смотри? — испуганно вскрикнул негр. — Смотри ни мозна! Ни-ни! Больна лубако. Черт будит гаспаса топил.

Отчаянные жесты водолея, его забавный ужас заставили Леокадио расхохотаться, и он объяснил, что молодая госпожа может удовлетворить свое любопытство без всякой для себя опасности: ей надо только обвязаться концом веревки, а другой конец они с товарищем будут держать, пока она не осмотрит колодец. Так и сделали; но колодец оказался довольно глубок, а каменная кладка закраины слишком широка, к тому же стенки изнутри густо поросли папоротником, почти совершенно закрывшим своими перистыми ветвями колодезное устье, и воды Исабель увидеть не смогла.

Отойдя от колодца, она спросила у конюха, готовы ли лошади к предстоявшей назавтра дороге.

— Нинья Исабелита, — отвечал Леокадио на языке более правильном, чем тот, каким изъяснился его товарищ, — надо подковать Сокола и Голубчика.

— С тобой, Леокадио, одно горе. Что же ты мне раньше о том не сказал?

— Это когда же я мог вам сказать? Я вечор только и узнал, что вы в отъезд собираетесь. А вот лошадок искупал бы и сей же час вам обо всем доложил.

— Придется тебе съездить к кузнецу, чтобы он их подковал.

— Маленько подкреплюсь и сразу поеду. Только извольте, нинья Исабелита, записочку мне дать к кузнецу этому. Он, коли не пьян, мигом все справит.

— Вот и поезжай поскорее. И смотри не гони лошадей, чтобы не притомились раньше времени.

— И вечно вам, нинья Исабелита, чудится, что лошадей того и гляди загонят.

— Такому ветрогону, как ты, Леокадио, лошадей загнать недолго.

Исабель не стала заходить в службы этой части двора, она направилась в противоположную сторону, где собрались негры, назначенные для работы на плантации. Исабель тотчас заметила, что один из негров отсутствует, и надсмотрщик объяснил ей, что человек этот заболел и уже накануне вечером не смог выйти на перекличку. Выбранив Педро за то, что он не сообщил ей об этом сразу же, Исабель быстро прошла в хижину, куда помещали больных. Захворавший негр сидел на полу у самого очага; повязанная платком голова его склонилась на грудь: видимо, ему было очень плохо, несмотря на то, что сиделка, ходившая за больными, уже напоила его несколькими чашками отвара, приготовленного из апельсиновых корочек и желтого сахара, оказав ему таким образом посильную помощь. Взяв больного за руку и сосчитав пульс, Исабель определила, что у бедняги сильный жар, и распорядилась не отпускать его домой, пока не придет доктор. На обратном пути она осмотрела конюшню и помещение, где перебирали и сортировали кофе.

Между тем молодые гости, Роса, донья Хуана и отец уже ожидали ее на галерее господского дома. И надо ли удивляться, что девушка, умевшая столь, рачительно управлять большим поместьем, входившая во все мелочи его хозяйства, была довольна собой после утреннего обхода и потому более чем когда-либо расположена отдаться исполнению обязанностей хозяйки дома. Оживленное выражение ее лица, когда она поднялась на галерею, ее приветливая улыбка свидетельствовали о том, что ласковая и добрая госпожа своих черных рабов, она со своими друзьями и людьми ей равными тоже умела быть любезной и радушной. В этот день она употребила все свои силы на то, чтобы краткое пребывание гостей в ее доме было для них возможно более приятным.

Утро выдалось прохладное, чуть ли не пасмурное, и Исабель предложила молодым людям совершить небольшую прогулку по саду, примыкавшему к дому со стороны главного въезда. Для Исабели этот сад был своего рода эдемом. На Кубе в ту пору лишь немногие занимались разведением цветов, а Педрегаль и другие французские садовники не успели еще завезти на остров все те бесчисленные сорта роз, которыми впоследствии столь богато украсилась Гавана, и, однако же. Исабель, малосведущая в садовом искусстве и еще того менее — в ботанике, питала к цветоводству истинную страсть, обнаруживав в этой области прирожденный талант и чутье. Она могла бы рассказать на память историю каждого кустика и цветка, росшего в ее чудесном саду, и не мудрено: все было здесь высажено и взращено ее собственными руками. Но, рассказывая о своем саде, Исабель ни словом не обмолвилась о кустах белых роз, к одному из которых Леонардо ровно год тому назад привил отросток темно-красной розы. Теперь этот куст пышно разросся, и на нем цвели не только белые, но и красные розаны — верный образ и поэтический символ союза двух чувствительных сердец, связанных самой человечной из всех страстей человеческих — любовью.

Несколько позднее осмотр сада был дополнен прогулкой верхом по соседним кафеталям, на которую все четверо отправились, последовав предложению Исабели. В этот день она все время испытывала потребность в движении; оно отвлекало ее, помогало забыться. Вчерашнее объяснение с Леонардо отнюдь не удовлетворило девушку, к тому же ей грустно было покидать свой тихий дом и любимого отца, и теперь ею владело странное возбуждение, нечто вроде лихорадки — безошибочный признак недуга, носящего название ностальгии.

Так прошел день 23 декабря и настало печальное утро 24-го. Еще до рассвета один из конюхов отправился в Гуанахай с тремя лошадьми сменной упряжки. Кабриолет был заложен, и молодцеватый, принаряженный Леокадио, вооруженный, как и полагалось, кнутом и длинным мачете с роговой, отделанной серебром рукоятью, уже сидел в седле, ожидая выхода господ. Тут же поблизости находилось несколько негритянок, а поодаль можно было увидеть и других рабов, занятых на первый взгляд приготовлениями к дневным трудам, в действительности же, как это вскоре выяснилось, ожидавших печальной минуты прощания с молодой госпожой.