Борис Изюмский - Дальние снега

Знакомый жар опалил его лицо, набухали, как вены на висках, строки. Боясь, что рука не поспеет за мыслью, он лихорадочно набросал:

(«Как попал он к Грибоедову? Как очутился у жены его?.. Она поверила в меня…»)

(«Я видел ее, я видел…»)

(«Ее любви к мужу, преданности ему…»)

(«Мне, ссыльному, гонимому…»)

(Нет, не изменюсь после того, что написал в «Смерти поэта»)

(«Это клятва ему и ей…»)

Жизнь не щадила «мадонну Мурильо», безжалостно преследовала потрясениями.

Еще полный сил, нелепо погиб отец: утром, надев шинель, приказал кучеру Гураму запрячь в пролетку своего лучшего коня — захотел промять его.

Беда настигла у Головинского проспекта. Какая-то женщина вылила с балкона мыльную воду под ноги коню. Тот шарахнулся, обезумев, понесся. Гурам отчаянно закричал:

— Князь, спасайся! Не могу удержать!

Конь мчался на нищего, сидевшего на краю мостовой. Александр Гарсеванович приподнялся, чтобы перехватить вожжи у Гурама. Пола шинели намоталась на правое колесо пролетки, и он, навзничь упав на мостовую, раскроил череп.

Дрожащий конь остановился как вкопанный.

Некролог скорбел, что служба потеряла достойного генерала, Тифлис — примерного семьянина, а Грузия — великого поэта.

…Всего на два года пережила мужа Соломэ — погибла от холеры. Только и остался от мамы портрет, нарисованный Гиорги… Печальные глаза мамы глядели с тревогой и нежностью.

…Потом турки Омара-паши налетели на мингрельские владения Кати, и когда она, теперь уже княгиня-вдова Дадиани, стала во главе зугдидской дружины, Нина Александровна сначала отправилась с медикаментами на бивуак, в госпиталь, а затем, спасая детей Эки, увезла их в Цагвери.

Беды все шли одна за другой… Бурей налетел на Цинандали отряд лезгин Шамиля, поджег их поместье, погнал в плен в Дагестан жену Давида Анну и ее пятерых детей. Анна, брошенная на коня, потеряла в пути сознание и выронила из рук крохотную дочку Лиду.

Давид, устремившийся с отрядом в погоню, нашел на горной дороге растоптанный труп дочери.

Шамиль потребовал возвратить его плененного сына Джемал-Эддина и прислать выкуп. Денег не хватало, и Грибоедова попросила выдать ей вдовью пенсию за пять лет вперед, чтобы присоединить для выкупа.

Нина Александровна и сама только случайно не попала в плен при налете на Цинандали. Почти все семейство Чавчавадзе приехало сюда из Тифлиса за две недели до роковой ночи, а Нина задержалась у сестры в Мингрелии, и это спасло ее.

Она оплакивала не только плен близких, но и погибшие в огне цинандальского пожара бесценные рукописи отца, письма Александра. Те, что присылал он ей еще девочке и позже…

Да, жизнь не щадила ее… Но порой уготовляла и радости.

Подрастали вынянченные ею дети Давида. Сердце праздновало первые постановки в Тифлисе «Горя от ума»… Сначала любителями, в доме на Дворцовой улице, князя Романа Ивановича Багратиона, где Чацкого играл сотрудник «Тифлисских ведомостей» обаятельный Дмитрий Елисеевич Зубарев, а Скалозуба — сам хозяин. Брали отрывки из пьесы для своих бенефисов Щепкин и Каратыгин, показывали сцены из нее московские любители…

Вся пьеса неожиданно и ненадолго прорвалась — без цензурных изъятий — на киевскую сцену. Комедию арестовали, а она, исхитрившись, жила без прописки: Нине пересылали афиши из Казани, Таганрога; ее высочайше запрещали в Тамбове, а она озорно подмигивала из Харькова.

Пришло издание «Горя» от немцев из Ревеля, от англичан из Лондона, первое русское издание, вышедшее в типографии при… медико-хирургической академии. Сандр совершал дальние вояжи, о которых мечтательно говорил ей: «Мы еще поглядим свету, женушка!»

Грибоедова радовалась каждому знаку, что Сандр жив: и когда Семино присылали письма из Парижа, и когда приезжий рассказывал, что видел пьесу в Воронеже, и когда узнавала, что в здании нового тифлисского театра на потолочном плафоне, рядом с Эсхилом и Мольером, изображен ее Сандр, и когда вместе с сестрой смотрела «Горе» в Малом театре Москвы.

Нет, она ошиблась. Ум и дела его оказались бессмертны не только в русской памяти. Жизнь для Сандра продолжалась, а значит, был смысл и в ее существовании, как в продолжении его самого.

Нина Александровна собирала разрозненные рукописи мужа, его письма, заметки, с терпеливой тщательностью вычитывала гранки, в письмах своих ограждала мужа от нападок недоброхотов, от равнодушия и несправедливостей, от подлых вымарок цензуры.

Трудное восхождение пьесы — как в гололед на Мтацминда — приносило свои радости.

…А как гордилась Нина Александровна, когда ее воинственная Эка получила за смелость военную награду и ездила за ней в Санкт-Петербург!

Правда, Эка была властолюбива, и приходилось умерять чрезмерные порывы правительницы.

Катенька тоже рано овдовела, но не изменила памяти мужа, хотя руки ее упорно домогался испанский посол в России герцог д’Осуна.

А сколько хороших людей встречалось на Нинином пути! Если бы она была тщеславной, то составила немалый сборник из поэтических посвящений.

Полонский писал о союзе Нины Грузинской и Александра Невского. Одоевский: «Грузия, дочь зори и огня».

До гробовой доски остался верен ей в чистом и высоком чувстве Григол Орбелиани. Несколько раз предлагал стать его женой, приносил в дар стихи…

Милый, терпеливый фантазер! Он так ни на ком и не женился. Разве хотела она искалечить ему жизнь? И как тяжко перенес он польскую ссылку…

…Был рядом белокурый, статный ротмистр Козловский с вечно молящими о чем-то глазами, каждый день приносивший розы, готовый в любую минуту пойти ради нес в огонь и воду.

Был молчаливый, на что-то надеявшийся князь Багратион Имеретинский… Друг ее мужа — тифлисский губернатор Петр Демьянович Завелейский…