Борис Изюмский - Дальние снега

Она вошла в комнату сына в темном платье с высоким воротником и обратилась к Бестужеву, словно жалуясь:

— Дорогой Николай, Кондрат не любит меня!

Николай Александрович поцеловал ее руку:

— Ну что вы, Настасья Федоровна! Я не знаю сына преданней вашего!

— Нет, нет. Скрывает свои планы, — видно, она избрала Бестужева поверенным, зная его дружбу с сыном.

Она кое-что расслышала из беседы в соседней комнате, а кое-что поняла из недомолвок сына.

— Кондратий, — подошла Настасья Федоровна к сыну и положила руки ему на плечи, — умоляю, побереги себя. Ты неосторожен в словах и поступках, а везде шпионы. Ты привлекаешь их внимание и умрешь не своей смертью. Дай мне спокойно закрыть глаза.

— Милая матушка, — взяв ее руки в свои, сказал Рылеев, — наступила пора гражданского мужества… Человек не рожден пресмыкаться. Ведь именно вы воспитали меня в таких взглядах. Я готов пролить свою кровь за счастье соотичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству. Благословите же меня!

— Нет, не переживу я тебя, — сквозь слезы произнесла Настасья Федоровна и наклонила его голову, благословляя поцелуем.

Ветер гнал по улицам к Неве колкий снег. Лупа желтым камнем выпадала из рваных туч, ненадолго освещала то громаду Зимнего дворца, то стены строящегося Исаакиевского собора и снова исчезала. Светили, как фонари, цветные вазы в окнах аптеки, раскрашенной в желтую и белую краску.

Бестужев, подавшись всем корпусом вперед, придерживая одной рукой ножны сабли, а другой подбитую мехом треуголку, шагал посредине мостовой. Ветер прожигал шинель, казалось, хотел сорвать с плеч эполеты, завывал, как в снастях корабля.

Бестужеву представился другой вечер на квартире Рылеева, предновогодний. На этом вечере был Адам Мицкевич. Поэт читал свои стихи, и ясна была его близость ко всем присутствующим по чувствам и образу мыслей. Они вместе пели песни, жгли пунш. Мицкевичу предстоял отъезд в Одессу, и ему желали успешного пути, встречи с Волконским…

Когда сегодня все разошлись, Николай Александрович еще задержался у Рылеева.

— Все-таки жаль, что мы выступаем, не имея поддержки Кронштадта, — задумчиво произнес Кондратий, — Он мог бы стать для нас таким же оплотом свободы, как остров Леон для испанских инсургентов.

— Да, конечно, — согласился Николай Александрович, — но я тебе и прежде говорил, что наших людей там почти нет, а чиновников и господ офицеров, кроме карт и бильярда, ничего не заботит.

— Если бы Кронштадт был наш, — словно не слыша, продолжал Рылеев, — мы могли бы избежать крови. Достаточно было б посадить царскую фамилию на корабли и вывезти за границу…

— Я вчера был на квартире у Моллера. На мой вопрос, выведет ли он четырнадцатого свой Финляндский полк на площадь, полковник так грохнул кулаком по столу, что разбил стекло, и прокричал: «Не желаю участвовать в ваших авантюрах!»

— Вот поди ж ты, — огорчился. Рылеев, — а слыл примерным членом общества. Но я завтра утром надену крестьянский кафтан и сам пойду в Финляндский и лейб-гвардейский полки, поднимать их.

— Но зачем кафтан? — с недоумением спросил Николай Александрович.

— Чтобы сроднить солдата с поселянином.

— Я тебе не советую, — сказал Бестужев, глядя на него, как на дитя, — это излишний маскарад. Солдат не поймет таких тонкостей патриотизма и надает тебе по шее.

— Да, пожалуй, это слишком романтично, — легко согласился Кондрат. — Но завтра, завтра… ты понимаешь, — с жаром сказал он, — принесем себя в жертву свободе!

— А еще желательней, — возразил Николай Александрович, — не жертву приносить, а выйти победителями.

— Конечно… Если мы успеем — счастье россиян будет лучшим для нас отличием… Если же падем — может быть, потомство отдаст справедливость…

Бестужев шел в расположение гвардейского экипажа, но у ворот казармы Московского полка остановился возле часового. Кругом не было ни души, только фонарь отбрасывал зыбкую тень на полосатую будку. Завтра утром брату Александру предстояло выводить на площадь московцев.

— Вечер добрый, служивый, — приветливо сказал Бестужев.

Солдат с задубленным от ветра и мороза лицом недоуменно вытаращил глаза на флотского офицера, подивился, что тот разрешил себе вступить в разговор с часовым на посту, да еще так душевно. «Может, его высокородие выпимши? Так вроде непохоже».

— И вам того же, ваше высокородие, — неуверенно пожелал солдат, боясь схлопотать по мордасам.

— Тебя как звать-то?

— Панкратом кличут.

— Давно служишь?

— Девятый год ломаю.

— А до армии кем был?

— Крестьянин его сиятельства князя Прозоровского.

— Ну и как крестьянам под барином жилось?

Панкрат почему-то почувствовал доверие к этому офицеру:

— Врать не стану. Барина мы в деревне, почитай, и в глаза не видали. А управитель, поверите ли, сущий кобель, с цепи спущенный. Он меня и в рекруты без очереди забрил.

— Как же так?

— Да вот так. Очередь была Мельникова сына Степки, так тятька его управителю подарок поднес, тот и сдал меня.

— А в деревне у тебя кто остался?

— Баба и две девки-маломерки: Настька и Фроська. Бьются, как слепые козы об ясли.

Бестужев посмотрел на солдата сочувственно и подумал, что разговор, кажется, получается душевный.

— Ты, Панкрат, слышал, что завтра предстоит новую присягу принимать?

— Так точно.

— А не задумался, что же это получается: двадцать дней назад вы целовали крест на верность Константину, а теперь хотят, чтобы присягали Николаю. Обман ведь.

— Не могем знать, ваше высокородие, — ответил Панкрат, все еще осторожничая.

«Вот тебе и душевность! Как же его расшевелить?!»

— Так вот знай, — сказал Бестужев, — император Александр в своем завещании вдвое скостил вам срок службы. А то завещание скрывают. И еще там написано, чтоб крестьяне вольными людьми стали.

— Мать честная! Дожили! — с изумлением и восторгом воскликнул Панкрат.

— Ты об этом и товарищам расскажи. Если на своем будете стоять — выйдет вам воля. А коли новому царю изменно присягнете, так он и вовсе завещание упрячет — и концы в воду… Завтра придут к вам люди, поведут за собой на площадь, так вы смело идите волю добывать.

— Спасибо, ваше высокородие, что глаза открыли, совет дали. Беспременно и другим о том расскажу.

Вдали показался развод.

— Ну, прощевай, — сказал Бестужев и быстро зашагал к гвардейскому экипажу.

Хорошо, если и там все так пойдет. Каждый честный человек прекрасно видит мерзость российского рабства. Солдаты превращены в каторжан, особенно в аракчеевских военных поселениях, куда их записывают насильно, где они к тому же работают в поле, кормя себя, и где особенно процветают шпицрутены и мордобой. Рылеев прав, при неудаче на Сенатской надо отступать к Новгороду, к этим поселениям, и поднять их… Если революцию возьмет на себя армия, без народа, не прольется ни капли крови.