Борис Изюмский - Дальние снега

— Капитан-лейтенант Бестужев, — севшим голосом сказал Николай Александрович, — бога ради, разрешите мне час-другой найти приют у вас… Я один из тех, кто не присягнул Николаю…

— Раздевайтесь, — после секундного колебания предложил хозяин, — в доме, кроме меня, никого из близких нет.

Бестужев снял шинель и повесил на вешалку. Из-за окна раздавались одиночные выстрелы. «Добивают», — подумал он.

— Простите, Александр Федосеевич Бестужев — правитель канцелярии Академии художеств — не ваш ли батюшка? — деликатно спросил Бородулич.

— Да, это так.

— Я очень хорошо знавал его — одно время Александр Федосеевич был моим начальником, — оживленно сказал Бородулич, — прекрасной души человек. Я к нему был весьма расположен, восхищался его трактатом «О воспитании».

Бестужев посмотрел на хозяина испытующе: отец в этом трактате писал о природном равенстве людей.

— Да, — спохватился Бородулич, — я еще не представился вам полностью: отставной корреспондент Военно-Учебного комитета Алексей Яковлевич…

— Николай Александрович, — слегка склонил голову Бестужев.

— Тогда я и вас знаю! — воскликнул Алексей Яковлевич. — Вы, насколько я помню, историограф российского флота и начальник морского музеума в Адмиралтействе.

— Был, — горько усмехнулся Бестужев.

— Пройдемте в мой кабинет, — предложил Алексей Яковлевич и рукой указал на высокую дверь слева.

В большой комнате развешаны картины в багетах, к стене прислонился, поблескивая лаком, рояль Плейеля.

Бестужев подошел к венецианскому окну. На Сенатской, меж костров, метались тени. То, вероятно, убирали трупы с площади, за которой мрачной громадой притаился Зимний. Отсветы костров ложились на дула орудий, искры летели к солдатским штыкам, поблескивающим в темноте. Пошел снег, заметая следы, и теперь казалось, что огни костров с трудом пробивали его косую пелену.

— Вы разрешите… по рюмочке арманьяка? — спросил Алексей Яковлевич и, посчитав молчание за разрешение, подошел к резному красного дерева шкапу. Видно, не желая вызывать слугу, сам достал бутылку, формой схожую с бочонком, две розоватые рюмки на высоких витых ножках.

Вот когда Бестужев почувствовал, как он промерз, и с удовольствием выпил душистый арманьяк.

Что же делать дальше? Только не идти с повинной. Забежать попрощаться с матушкой, сестрами, добраться до Кронштадта, где у него сохранилась квартира, а затем податься в Швецию. Не обрекать же себя на покорное заклание!

Мгла за окном сгустилась.

В соседней комнате раздался шум молодых голосов, звон шпор.

Бородулич встревожился. Понизив голос, сказал:

— Сын мой, гвардейский поручик. Наверно, пришел с друзьями.

Разговор молодежи был ясно слышен.

— Да попадись мне в руки хотя бы один бунтовщик… — дискантом произнес кто-то.

— Сын, — словно извиняясь, прошептал Алексей Яковлевич.

— …я бы этого мерзавца задушил собственными руками!

— И что этим канальям, этим обезьянам Запада, надо? — произнес другой голос, грубее. — Конституцию, видишь ли, им захотелось, словно мы французишки какие-то…

— Ну, их там на площади лихо навалили! — с удовлетворением сказал поручик.

— Вы меня простите, — шепотом произнес Бородулич, — вам с ними лучше не встречаться…

Бестужев понял, что это приглашение к уходу.

— Я благодарен вам, — сказал он.

— Ну что вы… Я принесу вашу шинель и проведу вас через сад.

Мать Бестужевых — Прасковья Михайловна — жила с детьми в двухэтажном доме купца Гурьева на 7-й линии Васильевского острова, рядом с церковью Андрея Первозванного и лабазами рынка. Став начальником музеума, Николай Александрович тоже поселился у матери.

Сейчас он шел к себе домой и, после долгого блужданья по темным улицам, пережиданий патрулей в тени, поднялся по высокому крыльцу, открыл своим ключом дверь. В доме стояла сонная тишина. Хрипло пробили часы…

Николай Александрович снял шинель и вошел в зал. Притаились у стен кресла в чехлах, темнело пианино, картины на стенах.

Он слегка приоткрыл дверь в комнату матушки. Тлела в углу у иконы лампада, ее мерцающий свет был успокоителен. Попахивало валерианой.

Матушку будить не следовало — да простит она его уход из дома без прощания.

У Николая Александровича стеснило сердце. Он прикрыл дверь. Из другой спальни вышла сестра Елена — на год моложе Николая. Она была в розовом пеньюаре, чепце и держала в руках зажженную свечу.

— Что вы там натворили? — по своему обыкновению мило картавя, встревоженным шепотом спросила она, подойдя ближе, — забегали на минутку Мишель и Александр, но я так ничего у них толком и не узнала.

— В том-то и беда, Элен, что мы ничего не натворили, — сокрушенно ответил брат и коротко рассказал о событиях на Сенатской, — Понимаешь, стояли в параличе, пока не дождались расстрела. — Он сел в шаткое кресло, положил голову на его спинку и утомленно прикрыл глаза.

— Я напою тебя чаем, — сказала Елена.

— Через час меня здесь не будет…

— Я напою тебя чаем, — настойчиво повторила она, зажгла еще одну свечу, оставила ее в зале, а сама пошла на кухню.

Елена боготворила брата. После смерти батюшки — за два года до нашествия Наполеона — девятнадцатилетний Николай заменил им всем отца.

Он не мог поступить непорядочно, и если сегодня пошел на Сенатскую, то, значит, глубоко был уверен в своей правоте. Елена знала, что Николай бесстрашен. Он был для всех своих братьев и сестер образцом правдивости. С риском для жизни спасал людей во время наводнения, а в ледоход, на катере, доставлял продукты голодающим матросам на Толбухинский маяк.

Бестужев приоткрыл глаза. Желтел мрамор камина. Окна были задернуты тяжелыми портьерами.

Он взял свечу и открыл стеклянную дверь в кабинет отца. Привычно обступили книжные шкафы, тускло светили корешки книг Плутарха, Цицерона, Тацита. В правом углу — Николай хорошо знал, что именно там — притаилась книга Радищева.

Во времена аракчеевщины отец ушел в отставку, управлял бронзолитейной мастерской, гранильной фабрикой, издавал научно-литературный ежемесячник. В их доме не преклонялись перед званиями и чинами, не чванились древностью рода, враждебно относились к тирании. Еще в юные годы отец рассказывал Николаю о помещике Перекусихине. Тот, в знак немилости, наполовину обривал головы своим крепостным, надевал ошейники, заставлял языком доставать из чаши с помоями пятаки, говорил, что крепостные происходят от Хама, а руки его, помещика, созданы для их морд.