Альфред Нойман - Дьявол

— Больше никто не придет, Оливер? Бедный брат мой, я не видел среди них Исаии, ни даже этого знаменитого Роберта Тарентского, которого святой отец так превозносит. Разве он еще не приехал во Францию?

Неккер глядел на него, слышал его оживленную речь и снова ощутил, как сердце его содрогается от ужаса, ужаса — перед кем? — перед самим собой? Бывали ведь дни (особенно, когда Оливер не был все время подле короля), когда жизнь отлетала от Людовика, когда он словно костенел. Зато потом всегда наступала такая минута, когда его душа — душа-вампир — присасывалась к телу Неккера, выпивала из него несколько капель жизни и ими питала — очень скудно, жалко и скупо, но питала — собственное тело.

— Как я устал! — стонал про себя Оливер; и взор его не лишен был горечи, не лишен даже некоторой — пусть слабой — ненависти.

— Ах, брат милый, — тихо плакался Людовик, словно его обидели явным, громким упреком, — ведь я все-таки не оставляю надежды на господа бога! Чего я только не делаю! И с каким нетерпением я жду этого тарентского чудотворца Роберта!

— Он уже три дня как прибыл в Тур, — многозначительно произнес Неккер.

— Почему же он не появляется? — поспешно спросил король.

Оливер, не торопясь, без малейшего налета насмешки, ответил:

— Он, верно, узнал, что здесь живет Дьявол.

Король помолчал немного, потом произнес с кривой усмешкой:

— Странный святой, у которого даже нет мужества произнести заклятие против нечистого духа!

— Быть может, — улыбнулся Неккер, — быть может, он как раз обладает мужеством, которого все другие не проявили, и, быть может, он опасается, что изгнание нечистого духа придется вам не по вкусу.

— Это твоя новая манера шутить, Оливер? — спросил Людовик, развеселившись; а когда Неккер ничего не ответил, он продолжал, уверенно и хитро сощурившись, с сатанинской своей иронией прежних, лучших дней: — В таком случае, пусть дьявол отправится в Тур и привезет мне святого. Оригинальное будет соревнование. Мне это по вкусу, брат.

Сын апулийского крестьянина Роберто Риццо был отшельником с двенадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста, — покуда, по просьбе папы, он не отправился в Плесси.

Еще мальчиком он убежал из дома отца, оставив его овец, кукурузу и виноградные лозы и весь этот тесный, напоенный солнцем мирок, чтобы в прибрежной пещере умерщвлять свою слишком рано развившуюся плоть. Почтительный восторг и преклонение односельчан сразу закрыли ему все пути назад. Так и не выбрался он из своей пещеры. Как человек большого самолюбия, жаждавший, чтобы все признали его неоспоримую исключительность, он остался в пещере, стал юношей, мужем, старцем. Богослов-самоучка, человек редких знаний и редкой однобокости, он служил божественному милосердию с немилосердной суровостью, был жесток к себе, жесток к другим грешникам, стекавшимся к нему из сел, городов, областей Италии, Франции, всего католического мира, не брал в рот ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока и лишь дважды прерывал свое пятидесятилетнее затворничество для того, чтобы поклониться святым местам и основать две церкви в Северной Африке. С течением времени он приобрел и влияние церковно-политическое; неизменно отказываясь занять какое бы то ни было положение в церковной иерархии, он тем не менее являлся душой крайней, воинствующе ортодоксальной партии, перед которой во время каждого конклава заискивали кардиналы испанской ориентации и с которой каждый новый папа принужден был считаться. Отправиться к христианнейшему королю Роберто согласился после долгих упрашиваний со стороны папы, и то лишь потому, что представлялась возможность, влияя на больного Валуа, утвердить уже сильно пошатнувшуюся власть Рима над Галликанской церковью [83] Галликанская (французская) церковь (см. примеч. 34). . Путь Роберто по Италии был давно не виданным сплошным триумфом его святости. Сопровождали его папский посол и королевич неаполитанский. В Неаполе король почтил его, как сын чтит отца: пришел пешком и с непокрытой головой в скромный трактир, где остановился Роберто, чтобы получить его благословение. В Риме его появление было целым событием. Кардиналы толпились в палаццо у римского градоначальника, где отшельник согласился занять пустой чердак с деревянной койкой. Он пробыл в Риме три дня, и за эти три дня он имел три аудиенции у папы, протекавшие с глазу на глаз и продолжавшиеся часа по три-четыре. Умный Клеменс не только предложил ему кресло рядом с собой, не только оказал ему честь, поручив основать новый орден, но и подробнейшим образом информировал обо всем, что касалось французского короля, и о церковно-политической цели его, Роберто, поездки: нужно разлучить безнадежно больного Валуа с его всеми ненавидимым, дьявольски опасным в духовном и светском смыслах министром Ле Мовэ, который не только всецело держит его в руках, но и безумно тиранит страну; больше того: это единственный человек, который сейчас в состоянии воспрепятствовать Риму получить влияние на политику короля и его несовершеннолетнего наследника. Святитель счел возложенную на него миссию венцом всей своей отмеченной божьим перстом жизни.

Остановившись в Туре, он медлил ехать в Плесси; это был маневр, весьма примитивный, имевший целью заставить себя ждать возможно напряженнее. Епископ, который, подобно всем прелатам королевства, был врагом Неккера, расписывал «коронного дьявола» самыми яркими красками гнева и ненависти.

Роберто, любивший упрощенно-лубочные образы и понятия, был уже совершенно уверен, что этого Нечистого, в котором, кроме нечисти, ничего, конечно, нет и быть не может, он сумеет быстро ухватить за шиворот, а затем одолеть двумя-тремя ударами божественной палицы.

И все же, когда доложили о прибытии Ле Мовэ, — уже гулкий шаг закованных в латы двухсот шотландцев потрясал узкие улицы, — он побледнел не меньше епископа.

— Не раздражай его, отец мой, — прошептал епископ, предусмотрительно ретируясь, — не раздражай его! Он чертовски мало считается с нашим саном и нашей неприкосновенностью. Рим далеко, зато казематы очень близко… и клетка Балю пуста…

Отшельник скрестил руки на груди. Лучи заходящего солнца врывались в высокое окно таким багрово-красным потоком, что охваченному внезапным испугом и растерянностью монаху подумалось: не Нечистый ли это знаменует свое появление таким адским заревом и не вынырнет ли он сейчас в пролете окна? Он глядел как зачарованный в это море красного света, слишком гордый, чтобы уже сейчас призвать на помощь имя божие, и настолько занятый самим собою, что не заметил седого человека на другом конце сумрачной залы, не слышал, как тот вошел.

Роберто вздрогнул и резко обернулся на голос.