Мария Романова - Екатерина Великая. Сердце императрицы

В маленьком кабинете царицы находились трое – Панин, воспитатель ее сына, Кирило Разумовский, младший брат Алексея Разумовского, гетман и любимец Измайловского полка, и Григорий Орлов, недавно приближенный к Екатерине лейб-гвардеец, казначей Артиллерийского ведомства.

– После приема император приказал арестовать вас, матушка. За то, что этого не случилось, благодарить следует фельдмаршала Гольштейн-Готторпского: он вмешался и убедил Петра одуматься и прислушаться к голосу разума и хладнокровия. Однако вот что сегодня попало к нам. Это тайный рескрипт императора. Пока ход сей бумаге не даден. Но думается, теперь не замедлят воспоследовать события, кои и тебя, матушка, и нас, и все государство Российское в великое горе и смуту введут…

Произнеся это, Панин с какой-то даже суровостью взглянул на Орлова. Тот приблизился к Екатерине, склонился в почтительном поклоне, протянул ей рескрипт.

Кланяясь, Григорий все же ухитрился поднять глаза и взглянуть на царицу так, что она мысленно усмехнулась. «Хорош, шельмец…»

– Давай, что там у тебя.

В ее ладонь лег лист плотной бумаги с монограммами. Екатерина не спеша поднесла его к глазам.

«Нашей волею и во имя государства Российского. Царицу Екатерину Алексеевну выслать в монастырь Преображенский и постричь там в монахини под именем Пелагеи. Все рожденные ею дети и все, кто еще родится, должны быть умерщвлены ради блага и необходимости державной…»

Екатерина медленно, не глядя, смяла рескрипт.

Теперь мосты сожжены – еще живой император на самом деле не более, чем еще живой: часы его отныне сочтены…

По прошествии трех недель по кончине Государыни я пошла к телу для панихиды. Идучи чрез переднюю, нашла тут князя Михаила [Ивановича] Дашкова плачущего и вне себя от радости, и, прибежав ко мне, говорил: «Государь достоин, дабы ему воздвигнуть статую золотую; он всему дворянству дал вольность», и с тем едет в Сенат, чтоб там объявить. Я ему сказала: «Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?» В чем же эта вольность? И вышло, что в том, чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку, но осталось исстари, что дворянство, с вотчин и поместья служа все, кроме одряхлелых и малолетних, в службе Империи записаны были; вместо людей дворянских Петр I начал рекрут собирать, а дворянство осталось в службе. Отчего вздумали, что в неволе. Воронцов и генерал-прокурор думали великое дело делать, доложа Государю, дабы дать волю дворянству, а в самом деле выпросили не что иное, кроме того, чтоб всяк был волен служить и не служить. Пришед с панихиды к себе, я увидела, [что] у заднего крыльца стоит карета парадная с короною, и Император в ней поехал в Сенат. Но сей кортеж в народе произвел негодование, говорили: как ему ехать под короною? он не коронован и не помазан. Рановременно вздумал употребить корону. У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются.

За десять дней до погребения Государыни положили тело ее во гроб, и понесли оной в траурной зал посреди всех регалий, и народ дважды на день допущен был, как и прежде, от дня кончины ее. В гробу Государыня лежала одета в серебреной глазетовой робе, с кружевными рукавами, имея на голове Императорскую золотую большую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елисавета Петровна, родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб поставлен на возвышении под балдахином, глазета золотого с горностаевым спуском от балдахина до земли; позади гроба посреди спуска – герб золотой Государственной.

В 25 день января 1762 года повезли тело Государыни, во гробе лежащей, со всевозможным великолепием и подобающими почестями изо дворца чрез реку в Петропавловский собор в крепость. Сам Император, за ним – я, за мною – Скавронские, за ними – Нарышкины, потом все по рангам шли пеши за гробом от самого дворца до церкви.

Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тела одра, пустив оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий коцец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, отчего сделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба, и, наконец, принуждены были послать остановить всю церемонию, дондеже отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе Императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках.

Оглушительный детский крик добрался, казалось, до самых дальних уголков дворца.

– Девочка!

Екатерина в изнеможении откинулась на подушки.

«Какое счастье! Малышка, у тебя есть старший братик, есть обожающая тебя матушка и отец. Пусть он далеко отсюда, но он непременно будет счастлив, узнав о твоем рождении».

Слезы выступили на глазах молодой женщины.

– Ну что ж ты, матушка, в слезы-то ударилась? – Повивальная бабка была чем-то похожа на Бабу-Ягу, если только можно представить себе добрую обитательницу избы на курьих ножках. – С самой ночи ни слезинки, ни вздоха громкого, ни крика. А сейчас, когда все уже позади, слезьми обливаешься.

– Так от счастья же, Фроловна…

– От счастья, матушка, слез не бывает. И не морочь мне голову! Это вон, своему дохтору можешь сказки рассказывать – у него душа нежная, добрая. А я во все это не верю. Радуйся, что девка – девки, они живучие. Им все нипочем. Уж сколько я деток-то приняла, какого насмотрелась, а и то всегда радуюсь, когда девочка на свет белый появляется.

– Живучие, говоришь?

Фроловна, крупная женщина чуть за сорок, кивнула, продолжая мыть руки. Девочку уже унесли, доктор Кирсанов отправился в детскую, устроенную рядом с опочивальней матери. Теперь-то Екатерина любому, кто попытался бы разлучить ее с малышкой, перегрызла бы глотку. Императору Петру Федоровичу, должно быть, еще не донесли о том, что его жена разрешилась от бремени. Отцу девочки не так просто было бы войти ныне во дворец.

«К счастью, малышка со мной. Я буду звать ее Аннушкой…»

– Дык бабы-то все живучие, матушка, – продолжала повитуха. – Вон ты, и почти день маялась, пока доченьку на свет произвела, и сил сейчас почти лишилась, едва языком ворочаешь, а ить, пройдет несколько дней, и опять начнешь летать по балам да амантам, как допрежь летала. Разве что возле дитя своего ненадолго присядешь, на сон сладкий полюбуешься.