Мария Романова - Екатерина Великая. Сердце императрицы

– Ты права, добрая моя Фроловна.

– Давно на свете живу, голубица ты моя. А сейчас уж хватит болтать. Поспи немного. Чай, дочь-то сама кормить будешь, никому не доверишь?

– Сама буду, конечно.

– Вот и поспи, матушка. Силы тебе понадобятся. И много сил. А сейчас спи!

Екатерина покорно смежила веки.

…Но уже через миг проснулась и села на постели. Черноту ночи в опочивальне чуть разгонял свет одинокой свечи.

– Опять этот сон! Опять…

– Что случилось, Катюша? – Кирсанов приподнялся на подушках.

– Опять, Алеша! Опять я видела рождение Аннушки! Опять!..

Екатерина в сердцах стукнула кулаком о подушку. С тех пор как Анна занемогла, она уже не раз видела этот сон. И чем дольше тянулась болезнь дочери, тем больше подробностей возвращалось к Екатерине во сне. Вот как сегодня, когда она до мелочей рассмотрела сильные жилистые руки Фроловны.

Алексей молча гладил плечи царицы. Сказать ему было нечего. Ревность разрывала его сердце на части – да и как ему, лекаришке, соперничать с красавцем поляком, появившимся с год назад в свите английского посланника? Однако чем ближе становился к Екатерине Понятовский, тем виднее всем вокруг было, сколь он пуст и никчемен. К счастью, не прошло и полугода, как сама великая княгиня поняла это. Однако дитя уже жило, хотя до рождения предстояло долгих пять месяцев.

– Не стоит расстраиваться, душа моя. Редко когда красивый мужчина бывает к тому же достойным любви. А этот, сразу видно было, лишен даже намеков на подлинно мужские черты характера. Красавец, одно слово.

Прасковья Румянцева была, как всегда, удивительно права. Глупости Понятовскому хватило даже на то, чтобы разболтать о своей новой победе. Хотя мало кто из иноземцев, вернее, никто, кроме него, не мог похвастать тем, что приблизился к жене императора даже на расстояние вытянутой руки.

Однако сетовать было поздно – дитя жило своей жизнью. Билось, устраиваясь в материнском чреве, росло, заставляя Екатерину иногда даже останавливаться, чтобы сохранить равновесие.

Кирсанов, осматривая Екатерину, сказал только:

– Думаю, родится девочка, Софьюшка.

– Девочка?

– Да, девочка. Прислушайся к себе – разве так славно ты себя чувствовала, когда ожидала рождения Павла? Да есть и иные признаки, я почти уверен. Так что выбирай в первую голову имя для девочки.

– Я назову ее Иоганною, как матушку. – Екатерина сказала это лишь наполовину всерьез.

– И боюсь, вместе с именем передашь свое отношение. Ведь ты не всегда с любовью вспоминаешь о своей матери, верно?

– Верно, Алеша. Ты и правда умен.

Доктор усмехнулся. Увы, в последнее время он все чаще ловил себя на том, что зол на свою «Софьюшку», что ревновать ему не просто не следует, а строжайше запрещено, однако ревность все чаще прорывалась в его словах и голосе.

– Я просто недурно тебя знаю, душа моя. Подумай над другим именем. Выбери то, которое тебе не напоминает ни о ком из обидчиков или обидчиц.

Вот так и появилось имя для дочери: в чем-то напоминающее имя матери Екатерины, но не более. Не вызывающее досады, обиды, гнева – вовсе не вызывающее черных мыслей или воспоминаний.

Алексей оказался прав, как права оказалась и Фроловна: родилась Анна, веселая и здоровенькая. Сердце Екатерины пело от счастья, она не раз про себя говорила, что теперь она счастлива, что ей удивительно повезло с таким прекрасным ребенком.

Девочка росла без особых проблем, вовремя пошла, стала говорить, обожала мать и с удовольствием проводила бы у нее на руках весь день. А что еще надо женщине, пусть ты не просто жена императора, а даже и повелительница всего мира?

Но сейчас, с самого Рождества, маленькая Аннушка хворала. Екатерина почернела, похудела, все дни проводила у постели девочки, лишь на ночь соглашаясь уйти в свои покои и немного отдохнуть. Доктор Кирсанов теперь вовсе не покидал дворца, опасаясь за здоровье своей любимой «Софьюшки» и беспокоясь о хворающей малышке.

Он уже успел заметить, что сны о рождении дочери Екатерина видит всякий раз перед тем, как обостряется недуг маленькой Аннушки. Однако сегодняшний сон впервые вызвал у Екатерины столь сильные чувства – гнев, слезы.

«Боюсь, душа моя, тебя ждут страшные вести…» Увы, о странной болезни девочки никто ничего толком сказать не мог: лекари недоуменно разводили руками, бабки и знахарки, которых приводила та самая Фроловна, точно так же терялись в догадках. Вместе с бессильно умолкавшими врачевателями умолкала и надежда на выздоровление.

– А ведь Фроловна-то права была, – проговорила Екатерина, надевая поверх бархатного халата подбитый тонким мехом шлафрок. – Бабы на диво живучие. Вот и ты, Алеша, уже светишься, так исхудал от ревности да беспокойства. А я все надеждою живу, все бегаю, все о новом рассвете мечтаю.

– Да и ты, свет мой, на собственную половину более похожа.

– Что ж толку-то, Алексей? Я готова и на нет изойти, коли от этого Аннушка выздоровеет! Да только боюсь, что не бывать сему…

– Не говори так, Катя! Ты же сейчас войдешь к ней – и что, войдешь в отчаянии? Думаешь, твое отчаяние дитя излечит?

– Но как же быть?

– Прикажи подать теплого молока, войди к дочери радостной. Иначе тебе лучше было бы не вставать вовсе.

– Ну, теплого молока я не хочу. Однако ты меня убедил. Буду радостной. Постараюсь.

Екатерина села перед зеркалом и начала расчесываться. Простые движения ее не то чтобы и в самом деле успокоили, но подарили какую-то светлую отрешенность.

«Что ж, это все же лучше, чем отчаяние».

Она откинула волосы назад, встала и вышла из опочивальни. Кирсанов поспешил следом, торопливо завязывая пояс. Он вспоминал, когда отправил письмо своему коллеге, специализирующему на детских хворях, и прикидывал, когда можно ждать от него ответа.

«Не раньше чем послезавтра. Бедная Софья – еще три дня беспокойства, никак не меньше…»

Больше ничего подумать Алексей не успел – страшный, звериный крик раздался из детской.

– Софья, что?

– Нет! Не-е-ет!

Екатерина держала в руках дочь. Нет, тельце дочери. Маленькая ручка бессильно свесилась и покачивалась, как у куклы.

– Аннушка, детка моя, солнышко, проснись!

– Катя, успокойся! Ну же!

– Почему она не просыпается, Алеша? Почему?

Алексей мягко принял из рук женщины невесомое тело девочки. Уже остывшее, уже лишь тело. Светлая кожа стала почти прозрачной, легкая синева покрыла губы, длинные темные ресницы бросали на щеки черно-синюю тень.

– Алеша, она спит, да? Она проснется? Ну скажи же! Алеша!!!

Доктор очень осторожно опустил мертвую девочку в ее кроватку, развернулся и со всего размаха отвесил великой княгине затрещину. Та замолчала, изумленно глядя на всегда такого мягкого лекаря.