Александр Звягинцев - На веки вечные

Журналисты молча, чуть ли не на цыпочках, подходили по очереди к каждой из камер и заглядывали в «глазок».

Кейтель зачем-то по-солдатски прибирал свою койку, разглаживая складки на одеяле…

Риббентроп разговаривал с пастором…

Йодль сидел за столом спиной к двери и что-то писал…

Геринг лежал на кровати с закрытыми глазами…

Фрик, укрывшись одеялом, читал книгу…

Кальтенбруннер тоже читал…

Штрейхер, казалось, уже спит…

Заукель нервно метался по камере…

Франк, сидя у стола, курил сигару…

Розенберг лежал, привычно уже вытянув руки поверх одеяла…

Зейсс-Инкварт чистил зубы…

Глядя на этих престарелых, явно нездоровых мужчин, занятых столь обыденными, немудреными занятиями, трудно, невозможно было себе представить, что это именно они несут вину за то не представимое в своих размерах зло, которое обрушилось на человечество. И Ребров вдруг подумал, что совершенно не испытывает сейчас того чувства справедливой мести, которое владело им во время войны.

Пройдет время и он узнает, что русский писатель Иван Бунин записал накануне в своем дневнике: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы – и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти последние ночи на земле…»

И прочитав эти слова, Ребров подумает: то, чего не мог себе представить великий писатель, все очень даже просто происходило. И чудовищные преступники спокойно справляли свои надобности, думая только о том, что вдруг все и обойдется и их оставят жить…

– Похоже не верят, что им хана, надеются на что-то, – горячо дыхнул Реброву в ухо наш фотокорреспондент. Это был отчаянный мужик, прошедший во время войны все фронты и повидавший столько, что на тонкие чувства в его душе места уже не оставалось.

В 21 час 30 минут мертвую тишину тюрьмы нарушил звон гонга.

– Сигнал официального отхода ко сну, – объяснил Эндрюс. – Все должны лечь спать. А вас, господа, я сейчас отведу к месту, где будет приведен в исполнение приговор.

Через тюремный двор они прошли к каменному одноэтажному зданию в глубине сада. Там, как знал Ребров, располагался небольшой гимнастический зал.

Теперь же прямо напротив двери в пустом помещении высились три эшафота, выкрашенных в темно-зеленый, отливающий чернотой цвет. Основания эшафотов высотой более двух метров были закрыты брезентом. Вверх вели деревянные ступеньки. «Тринадцать, – шепнул на ухо Реброву фотокорреспондент. – Тринадцать ступенек, я посчитал». С чугунных блоков к эшафотам спускались толстые веревки, оканчивающиеся петлей. У двух виселиц лежали черные колпаки…

– Капюшоны в последнюю минуту будут наброшены на головы казнимых, – объяснил Эндрюс. – Казни будут проходить на двух виселицах. Третья – резервная. На всякий случай. Веревки манильские, легко выдерживают до двухсот килограммов… Под каждой виселицей – люк с двумя створками, которые открываются нажатием рычага. Казненный падает в отверстие на глубину 2 метра 65 сантиметров. Смерть будут констатировать врачи. Приговор будет приводить в исполнение сержант Вуд.

Эндрюс указал стеком на коренастого мужчину с длинным носом и двойным подбородком, который деловито осматривает свое хозяйство. Впрочем, этого Эндрюс мог и не говорить. В последние дни сержант стал знаменитостью. Он заранее вызвался привести приговор в исполнение, и когда его просьба была удовлетворена, принялся раздавать автографы и интервью, улыбаясь, охотно позировал перед объективами.

– Господин полковник, а зачем вон тот угол отгорожен брезентом? – поинтересовался кто-то из англичан.

– Туда будут сносить тела казненных, чтобы они не падали друг на друга, – объяснил полковник. – Столы перед эшафотами – для представителей четырех армий-победительниц. Сзади – скамьи для переводчиков. А для вас, господа журналисты, особые столики – вон те четыре… А теперь вам надо вернуться в отведенные вам комнаты и ждать начала.

– Столько лет ждал я этого часа, – задумчиво произнес фотокор в отведенной им с Ребровым комнате, закуривая очередную папиросу. – Сказал бы мне кто в Сталинграде, что я вот так буду в Нюрнберге присутствовать на их казни… Жалко все-таки, Гитлера нет…

В коридоре вдруг загрохотали чьи-то шаги, послышались сдавленные отрывистые голоса.

– Шухер какой-то, – прислушавшись, сказал фотокор. – Сбежал, что ли, кто?

Ребров бросился к двери.

В коридоре высыпавших из комнат журналистов встретил полковник Эндрюс, хлеставший стеком по сапогу куда сильнее обычного. Лицо его пылало яростью.

– Господа, вынужден сообщить, что… – полковник запнулся, но продолжил: – Заключенный Геринг мертв. В результате совершенного им самоубийства… Он принял яд.

Помолчав, Эндрюс обвел всех взглядом, и удрученно добавил:

– Он должен был быть повешен первым.

Полковник выглядел довольно жалко. Ребров подумал, что это, конечно, страшный удар по его самолюбию и карьере. То, что он позволил Герингу совершить самоубийство, ему не простят. Эндрюс может теперь оправдываться сколько угодно, перекладывать вину на других, но ему уже ничего не поможет.

– И что теперь, господин полковник? – поинтересовался американский журналист. – Все отменяется?

– Ни в коем случае. Распорядок остается в силе. Скоро вас пригласят.

Где-то через час они сидели на расстоянии трех-четырех метров от эшафота.

Затем появились члены Четырехсторонней комиссии, офицеры американской охраны.

У виселиц на эшафоте, в ярком круге неестественно белого света заняли свои места палач Вуд и военный переводчик.

А потом в двери появился первый осужденный в сопровождении двух солдат…

В четыре часа утра гробы с телами казненных погрузили в два армейских крытых грузовика. В сопровождении джипа военной полиции с установленным на нем пулеметом выехали из ворот тюрьмы.

К ним тут же пристроились несколько частных автомобилей, дожидавшихся их в переулках поблизости. Они были битком набиты журналистами со всего мира. В первом пламенела грива Пегги Батчер. Странная колонна доехала до городка Эрлангена. Там джип резко развернулся и преградил путь журналистам, солдат у пулемета угрожающе взял их на мушку. Журналисты принялись шумно протестовать и ругаться.

Из джипа выпрыгнул американский офицер. Он поднял руку и громко сказал:

– Господа, я должен сообщить вам, что дальнейшее преследование автоколонны может быть опасным для жизни… Военной полиции отдан приказ в случае неповиновения стрелять на поражение.