Аркадий Макаров - На той стороне

Спасибо, славной памяти, незабываемому Распутину!

От него осталась тяжёлая войлочная попона, которая и спасла от большого пожара. На войлочной полости как paз лежали промытые и готовые к сборке детали.

Когда отец кинулся к горящей плёнке, его напарник, не растерявшись, накинул вонючую от конского пота тяжёлую попону на горящий таз с бензином. Придавленное сверху пламя тут же захлебнулось без кислорода.

– Макарыч, бежим! Сдохнем здесь! – схватив поперёк туловища своего упиравшегося друга, Сергей выволок его на улицу, закрыв за собой дверь, из-под которой сизыми жгутами свивался и развивался отравленный дым.

В таком чаду, который был за дверью, вряд ли что могло гореть. Правда, от лисьей шубы остался лишь сморщенный кусок ломкой чёрной кожи, а от шедевра киноискусства остался желтоватый сухой осадок, похожий на охру.

…От шубы на лисьем меху, – не барин, отказаться можно, а вот за шедевр отвечать перед органами придётся – идеологическая диверсия!

– Василий, – спрашивает его на другой день в кабинете начальник отдела культуры, добрейший Соломон Исцахович, – как же ты до такой жизни докатился? Спьяну социалистическому имуществу урон сделал невосполнимый, «Броненосца Потёмкина» в бензине утопил. А ты знаешь, что такое «Броненосец Потёмкин» для трудового класса? Немой агитатор и пропагандист революции. А что положено человеку, посягнувшему на революционное искусство? Знаешь. Ну, это хорошо! Значит, тебе ясны последствия в их дальнейшем развитии. Как ты ещё не додумался в кинопроекторе чай кипятить? Я тебя за гражданина своей страны считал, а ты – дурак, Василий! Мы твой почин по обеспечению лампочками Ильича наглядных пособий на кинопередвижках области распространяем. А ты вон какой! Что мне теперь делать прикажешь? Я бы тебя под суд отдал, да бумага в область пошла, чтоб к награде дурака представили. Каково, а? – Соломон Исцахович большими с красными обводами век глазами, словно тоже в дыму побывал, расстроено смотрел на передовика культурного производства.

– Салом Цахович, я вчера и капли в рот не брал. Хочешь, дыхну? Во! – вчерашний фокусник всем телом подался к начальнику, обдав его крепким табачным перегаром. Безбровое лицо, красное, как из бани, только по щекам грязные паутинки, да местами кожа отслаивается, вроде, на солнце передержался. Обе кисти рук забинтованы – ожог первой степени. Под бинтами на правой руке средний палец от огня стянуло – не разгибается. Сухожилие, что ль, пережёг?

Врач предлагал этот палец отчикать: «Зачем он тебе, Василий? Стакан ты и так держать будешь. Стакан – он к руке сам прилипает. А то от этого пальца может гангрена начаться, тогда руку оттяпаем».

Ну, гангрена то ли начнётся, то ли нет, а палец – вот он, живой, весь тут.

Правда, отец жалел потом, что не дал оперировать палец, когда по-плотницки опять шабашить пошёл, потому что его из кресла районного начальника отдела культуры вышибли.

Но эта история ещё не началась. Пока – вот он! Стоит перед Соломоном Исцаховичем, погорелец. Культяпками трясёт, доказывает, что вчера грамма в рот не брал. Чёрт подстроил. Искра сама из движка в таз с бензином ударила. Магнитные силы! Вот пожар и случился. Тушил голыми руками. В огонь лез. Прости, Салом Цахович!

Старый еврей, что-то решив для себя, приободрился.

– Геройствовал, говоришь, да? Руки пожёг? Ну, тогда пиши бумагу объяснительную, что и как у тебя там случилось, и как ты потом спасал бесценный шедевр революционного искусства.

– Какой шедевр, Салом Цахович? Никакого шедевра там не было, ленты одни сгорели, и всё. А за шедевр я не отвечаю. Я за него не расписывался, – ещё не понимая, куда клонит мудрый еврей, сопротивляется виноватый погорелец. – Как же я писать буду, когда у меня руки бинтами заняты? Вот они!

– Н-да! – Соломон Исцахович осторожно отвёл от лица белые спелёнатые кисти рук. – Придётся мне за тебя оправдываться. Вот сейчас напишу от твоего имени бумагу, прочту тебе. А что в ней будет написано, ты хорошенько запомни и всё повторяй из слова в слово, когда с тебя спрашивать начнут за материальный и другой ущерб государству. Понял? Всё, как есть в бумаге этой, говори, не путайся, и своё не прибавляй. Я тебя, недоучку, попробую вытащить. Уяснил? Заруби на носу всё, что будет в бумаге!

До унылого погорельца потихоньку стало доходить, куда клонит мудрый Соломон. Почувствовав спасительную соломку, попытался за неё ухватиться зубами.

– Салом Цахович, я, как верный сын трудового народа, рискуя здоровьем и жизнью, спасал наше общественное имущество, которое принадлежит партии, от стихийного огня. Только советские способны с песней идти в огонь и воду…

– Ну, ладно, ладно! Сам читал в газетах. Если вы с мотористом не пили, то, как же тогда сумели поджечь кинобудку? – добряк Соломон Исцахович ребром поставил интересный вопрос. – Признайся, как? Я всё равно про это писать в объяснительной записке не буду.

– Ну, что говорить. Салом Цахович? Виноват я. Если б не семейные обстоятельства, сам в прокуратуру к Борзому пошёл.

– А что за обстоятельства? Расскажи.

– Жена у меня теперь, Салом Цахович.

– Так и у меня жена. Что ж тут такого?

– Э-э. Салом Цахович! У вас жена старая, а у меня молодая. Не обвыклась ещё. Из тюрьмы ждать не согласится.

– Дa уж. Наверное… Почему бензин в тазу загорелся, а? – выправил Соломон стремящийся уйти в сторону разговор.

– А чёрт его знает, почему! Серёга спичку затушил – ничего. Только дымок из пузырьков пошёл. А я попробовал, так сразу в глаза и пыхнуло. Таз затушили, а лицо до сих пор горит. И руки вот… Страх, как горячо было!

– Какую спичку? Ты что, бензином хотел огонь погасить? Да?

Вчерашний фокусник, уперев по-детски взгляд в землю, кивнул порыжевшей после пожара головой.

Соломон Исцахович, обрусевший в глубинке еврей, повалился грудью на стол, забыв строгую начальственную осанку, сотрясаясь от смеха.

– Да-а, судить тебя за это мало. За это руки отрубить, чтоб знал, что куда совать! – но, взглянув на забинтованные ладони киномеханика, стал что-то быстро писать в бумагах.

– На, читай! – перестав писать, отодвинул листок на край стола.

– Вы уж сами, Салом Цахович. Почерк у вас учёный, не разберу никак.

– Правду говорят – у вас, у русских, земля на дураках держится. Слушай! Потом листок подпишешь.

Соломон Исцахович косноязычно, вроде, как со слов потерпевшего, начал читать: «Я, киномеханик Макаров, стоял на рабочем месте и перематывал киноленту «Броненосец Потёмкин». Моторист разобрал движок, потому что он пропускал масло и дымил. Детали, как и положено, при ремонте, моторист промывал в бензине. И вот, когда моторист подгонял детали к движку, а я сматывал на бобину плёнку, из магнето выскочила искра, и бензин вспыхнул. Мы с мотористом не растерялись и войлочной кошмой накрыли ёмкость с бензином. Но огонь перекинулся на киноленту. Я, не жалея своей новой шубы на лисьем меху, накрыл ей горящую бобину с гениальным пролетарским, фильмом. Нитроцеллулоид, как известно, горит и без доступа воздуха, и его нет возможности потушить. Превозмогая боль в обожжённых ладонях, я хотя и не сумел спасти этот нужный народу фильм, но зато спас другие ленты, дорогостоящую аппаратуру и здание от пожара. В результате получил травмы обеих рук. Врач говорил о возможной гангрене. Но я врачу не верю. И если что случится, я опять встану и брошусь всем пролетарским сердцем – хоть в огонь, а хоть и в воду, чтобы защитить народное богатство. Если что не так, прошу меня сурово наказать».