Аркадий Макаров - На той стороне

Отец шлёпнул меня легонько по затылку, и мы пошли дальше, к его другу Зуйку. А Зуёк жил на отшибе, за кладбищем, откуда начиналось поле подсолнечника, сплошь жёлтого, как майские одуванчики.

Наверное, отец с Зуйком были друзьями закадычными. Тот сразу – порукам, и в погребец! Достал: махотку с самогоном, лучку подёргал, и в подсолнухи – от жены посторониться.

Сидят, выпивают, а я махонький, глазками пошныриваю, чем бы руки занять? Зуёк посмотрел да меня, дотянулся до скособоченной шляпки подсолнуха, одним махом скрутил её:

– На-ка, поскребись!

Я скрёб, скрёб пальцами – нет, никак семечку не вытащу. Отец разломил круг пополам, как большую пышку, и одну половинку протянул мне.

Внутри круга мякоть белая, как сдобная лепёшка, слюнки побежали. Я откусил мягкую ватную массу, она оказалась вязкой и горьковатой на вкус. Отец ладонью наточил мне в фуражку фиолетовых зёрнышек, а лепёшку закинул в подсолнухи. Семечки были молочные, сытные на вкус, и жевались вместе с мягкой оболочкой, пачкая руки свежими чернилами.

Отец со своим другом, забыв о моём существовании, вспоминали молодость, хлопали друг-друга по плечам, смеялись, то и дело вертя самокрутки.

Мне стало скучно, и я потянул отца за рукав:

– Всё маме расскажу. Пошли домой!

Отцу, наверное, ох как не хотелось отрываться от столь увлекательного занятия. Беседа только разгоралась, да и в махотке было ещё порядочно.

– Не пужай! – густо задымил отец. – Мы пужаные. Правда, Зуёк? – кивнул он другу.

В отличие от коренных бондарцев, жителей райцентра, отец – природный и неисправимый представитель русской деревни, говорил среди своих на более близком и привычном для него диалекте, что вызывало всегда едкие насмешки у моей матери. Мать была из крепкой рабочей семьи потомственных текстильщиков местной суконной фабрики, и окончила курсы медицинских работников, поэтому ей позволительно было иногда над отцом подсмеиваться.

И теперь, задетый за живое, он всё никак не мог успокоиться:

– Ишь, стервец, ябедничать вздумал! Маленький, а как гвоздь в кармане торчит. Породил себе на шею. Покажи ему, Зуёк, как ты в зайца можешь оборачиваться.

– Прямо щас что ль?

– Нет, давай сначала выпьем.

Они выпили. Зуёк похрустел лучком, вытер о штаны руки. Закурил.

– Показать? А ты не описаешься?

Я, заинтересованный, замотал головой:

– Покажи, дядя Зуёк! Покажи!

– Я тебе не Зуёк, хрен моржовый! А дядя Захар – и защемил двумя пальцами мне нос.

Я загундосил:

– Бб-ольно!

– Больно? Ну, смотри, смотри, гвоздь сапожный!

Зуёк снял рубаху, остался в одних штанах. Что-то в горле у него забулькало, глаза стали круглыми, с вывернутыми белками. Он, кружась, затоптался на одном месте, заприседал, хватая руками траву.

У меня внутри захолодело: в том, что он обернётся в зайца, у меня не было никаких сомнений, в сказках всегда так происходит. А всё же страшновато стало…

– Нет, не могу, когда за мной подглядывают.

– Ну, уважь парня, покажи. Вишь он, подлец, как глаза навострил! Зуёк потоптался на месте в нерешительности.

– Ладно! Попробую. Ну, если получится, пусть твой огрызок, когда вырастет, мне бутылку белого поставит.

Он подошёл ко мне, протянул руку.

– Так, помни, засранец, дяде Захару бутылку должен. Согласен?

– Он тебе две поставит. Сразу. У него рука лёгкая – подначил отец. – Ты зайди в подсолнухи, там и обкрутишься.

– Уговорил! – Зуёк подмигнул отцу и скрылся в зарослях.

Через несколько минут, метрах в десяти, из подсолнухов кубарем выкатился большой шерстяной клубок, отпрыгнул от земли, и, прямо передо мной, разжавшись, как пружина, превратился в зайца. Передними лапками он барабанил себе по животу, в его кривой усмешке, под раздвоенной губой, торчала цигарка, или мне это тогда показалось с испугу.

Не знаю почему, но всё это меня так напугало, что на голове, под волосами, вроде, как муравьи завозились. Я дико заорал, рванувшись к отцу на колени. Последнее, что я видел это гигантский прыжок обратно в заросли удивительного зайца, как будто кто плеснул на него кипятком.

Через некоторое время к нам подошёл сам Зуёк, в чём-то оправдываясь перед отцом. Праздник в подсолнухах был испорчен.

Тогда отец убедил меня ничего про случившееся не рассказывать матери.

– Я тебе самолёт куплю. Летать будешь.

Ну, как я мог устоять перед этим обещанием? Самолёт – это не оборотень. Он по небу без колёс ездит…

Да, ничего нет крепче детской памяти. Отпечаталось, как на компьютерном жёстком диске. Однова – и насовсем.

Отец мой, по рассказам родни, был неугомонным и строптивым. Уж, если что захотел – добудет обязательно. Тогда в деревне одевались как, – штаны домотканые да рубаха из посконки. Вот и взбунтовался подросток против такой справы. «Давай, – кричит, – рубашку с отложным воротником из сатина, да брюки бостоновые!» Уговаривали всей деревней. А, как раз, дело было на Троицу. Престольный праздник. Жарко. Народ в бондарский храм к обедне идёт, а тут парень – Васятка Макаров сидит на пыльной дороге в овчинной шубе на голом теле, ни в какую снимать не хочет! Родным стыдно. Говорят: «Василий, не позорь себя. Вставай! Будет тебе рубаха шёлковая с опояской и брюки шерстяные! «.

Так и пришлось моему деду раскошеливаться на модника сопатого.

Он от самого рождения таким был. В люльке криком заходился до того, что керосиновый фитиль в избе потухал.

Пахать, сеять надо, а с ним никто справиться не может, взрослые в поле, и его берут с собой. А какая с ребёнком работа?

Пошли советоваться с бабкой Секлетиньей, что от грыжи мальчиков заговаривает. Она его осмотрела, в паху пощупала, искупала в корыте и велела маковым отваром отпаивать.

Его под копну положат, дадут ложки две маковой водички, он и спит за милую душу целый день, пока с работой не управятся. Молочко маковое ему по вкусу пришлось, хорошо пил.

Поили так лет до пяти, потом отняли. Привели опять к бабке Секлетинье, та достала какой-то отравы, дала, – его целый день рвало, а потом ничего, отошёл от макового сока. Правда, рано курить пристрастился, табак на огороде рос. Вольный. Кури, хоть до упаду. Вот они со своим ровесником тайком и накуривались втихомолку.

Но это было в детстве, а теперь Васятку на семейном совете решили снова свести к Секлетинье, которая к тому времени стала глуха, но это нисколько не уменьшало её приворотную колдовскую силу. Портиться начал парень. Намедни мешок пшеницы на самогон обменял. Разве это дело? Пришёл не трезвый, выпимши, чёрными словами на родного брата Митрия ругался, за грудки брал. Нехорошо. А тут ещё старый кочет по-куриному кудахтать начал. Мечется по двору, скотину пугает. Пришлось его на лапшу пускать. Хороший был куриный угодник, а, видать, беду учуял. К недобру всегда так: или курица петухом заголосит, или петух по-куриному заквохчет. А бывает ещё – чугунок в печи плясать зачнёт, а нечистый на губах подыгрывать, да сажей кидаться. Жуть! В таких делах Секлетинья всегда поможет – водички даст, зерна горстку проросшего, а то в половицу смолки церковной вотрёт, ладану. Тогда всё на свои места и встанет. Грех-то, он, как ячмень на глазу, жить можно, а не сморгнёшь. Выручай, Секлетинья!