Аркадий Макаров - На той стороне

Современному поколению, что такое секретарь райкома партии, да ещё первый, объяснять не следует. Всё равно не поймут. В их теперешней жизни нет аналога – и, слава Богу! Неограниченная власть, как сон разума, порождает чудовищ.

Судьбы миллионов людей зависели только от личных качеств этих библейских начальников партии, и отец, конечно, не без робости переступил высокий порог, оглядываясь – не наследил ли? В ночь прошёл запоздалый на нынешнее лето дождь, и размокший чернозём так лепился к сапогам, что очистить их не было никакой возможности.

Запорожец был человеком, хоть и грубым в обращении, но к счастью, отходчивым. Смотрел на жизнь, как она есть, без догматических окуляров, преувеличивающих как людские недостатки, так и заслуги. В районе он слыл человеком жёстким, но справедливым.

– Смотри сюда! Чего ты башкой, как баран под ножом, крутишь? Ты за каким хлуем на фронт подался, вояка грёбаный? Бумага на тебя лежит, чтобы за самовольную отлучку премию тебе выписать, да в штаны накласть. Что я теперь с этой «телегой» делать буду? Как пацан, на войну подался. Навоюешься, погоди!

Была такая примета – если Запорожец переходил на мат, значит, всё в порядке. Кроме словесной взбучки, ничего не будет.

Теперь осмелел и сам виновник. Топорщится всеми частями тела:

– Товарищ Запорожец…

– Чего ты губами шепелявишь, мякиш жуёшь? Говори ясней!

А у отца, как на грех, зубы разламывает, в челюсти, словно штырь сидит. Но крепится:

– Вот я и говорю. Война под Воронежем, а мы здесь сидим, ждём, когда нам всем бошки снесут, как Матрёнычу.

– Какому ещё Матрёнычу? Ты что, контуженный? Подожди, совсем худо будет, и мы с тобой на пулемёты пойдём. А теперь слушай, дело есть к тебе секретное, за разглашение – без суда и следствия пулю в лоб получишь. Сам влуплю! Время военное, ты понимаешь, да и дело у нас не простое – захоронки для партизанского отряда в Смольных Вершинах делать будем. Распишись за обязательство хранить тайну и под пыткой не выдавать, иначе не только ты, а и семья твоя в расход пойдёт. Это усвой хорошенько!

И секретарь райкома Запорожец, назначенный командиром резервного партизанского отряда, сообщил ему о планах сбора и тайной дислокации, если немцы до Тамбовщины доберутся. А теперь, уже загодя, надо обеспечивать себя оружием, боеприпасами и продуктами на час «Х».

Воскрылил мой родитель! А как не воскрылить? Сам Запорожец ему государственную тайну доверяет. Надеется на него, что не подведёт. Вот и он на чёрный день своей стране сгодился! Теперь не придётся шею ломать, отворачиваться при встрече с чёрным платком очередной солдатской вдовы. Теперь он, хоть и не при погонах, а тоже при войне – отвечает за материальную часть народных мстителей, за секретные захоронки, чтобы было чем встретить и угостить тварь фашистскую.

Домой пришёл, загордился. Смахнул кота с табурета: «Брысь, фашист окаянный!» Закурил. Посидел. Вспомнил про одёжу зимнюю. Пошёл в чулан. Достал. Перетряхнул. Нагольный полушубок вынес на солнце прожариваться. Ватные штаны, телогрейку, пару чистых рубах, валенки с калошами в мешок упаковал. Молчит. Мать в догадках теряется:

– Никак на Северный полюс собираешься?

Многозначительно посмотрел – во, баба непонятливая! Если не говорит – чего спрашивать?

– А мы что, в Африке живём? Бананами закусываем? Зимой, может, некогда будет… Зима, она долгая, – задумался. Свернул цигарку и пошёл выколачивать прижившихся в душной овчине блох.

Захоронки делали с хозяйским расчётом, не абы как. Дернину снимали осторожнее, чем шкуру с барана. Пластали с исподу наизнанку, чтобы потом, развернув скатку, травинка прислонялась к травинке, стебелёк к стебельку, отвести глаза случайного человека. Не дай Бог дотошный грибник какой, строчку заметит.

В сосняке почва рыхлая, песчаная, копается легко, да стенки осыпаются. На два штыка лопаты копнёшь – сруб из горбыля опускать надо. Ещё две лопаты – ещё сруб. Так на два с половиной метра в матушку-землю входили. Почву вёдрами по оврагам рассыпали, да кучи муравьиные имитировали, чтобы невдогад было. Потолки, как и положено, из кругляка в два наката стелили, от дождя рубероидом покрывали – ни одна капля не просочится. Готовый блиндаж, да и только! Запас карман не трёт. Ящики с патронами, мины пехотные, противотанковые, толовые шашки для диверсионных работ в отдельных колодцах хоронили-прятали. Комар носа не подточит. Сам главврач Егошин Павел Николаевич медикаменты привозил в брезентовых сумках с красным крестом – перевязочные материалы, йод в бутылочках, спирт в зелёных бутылях-пузырях с ивовой оплёткой под пломбой. НЗ – не моги тронуть! Под расписку брали. Сургучная печать с гербом, как на монетах, оттиснута. Ладонью прикоснуться страшно – государственная собственность!

Посмотрели, вздохнули, закрыли соломой, застелили дёрном. Пусть отстаивается до самой победы, а тогда можно печать и покрошить нечаянно.

Действительно, красные печати на бутылях со спиртом до самой Победы так и не тронули. И, слава Богу!

Пружина народного терпения, сжавшись до предела, до самого упора, стала давать обратный ход. Повеселели глазами, подобрели бабы. Такую перемену первыми почувствовали дети. Куда делась испуганная присмирённость? Даже назойливые постояльцы – понос с золотухой – стали понемногу покидать привычные обжитые места.

Малышня, рождённая ещё в счастливое мирное время, подрастала, крепла, а новой прибавки не было. Да откуда ей и быть-то, от ветра, что ли?

Мальчишки приобретали раннюю мужскую уверенность и преждевременную волю, над которой сокрушались и всплёскивали руками зачумлённые в работе солдатки.

Повозка войны, громыхая всеми колёсами, расплёскивая по русским дорогам слёзы (а какая война, даже победная, без слёз?), покатилась назад, подминая под себя гитлеровские волчьи урочища и ямы. Заговорили о непобедимости Красной Армии, о военной хитрости партийного руководства страны, умело заманившего фашистского зверя в смертельный капкан.

Так это или не так – знают только те, кто давно уже перемешался с землёй, отдав ей жизненную силу.

Пацаны, мастеря рогатки и поджигные наганы, азартно устраивали сражения. Теперь в «немца» играть никто не соглашался – в горячке жестокой игры можно было получить и по зубам. «Оглоеды! – ворчали бабы, – когда только подрастёте?»

Подросли. Вошли в силу. Состарились…

Вот и дотянулись до победы. Дожили. Додержались. Война, пережевав большую часть бондарских мужиков, выплюнула одни огрызки, но уже оглашались улицы басовитым привычным матом, пьяными драками и забытой до поры русской говорливой гармошкой, иногда к ней подлаживался, белозубо сверкая перламутром, трофейный аккордеон с томительным, как любовные признания, голосом.