Аркадий Макаров - На той стороне

Успокоился отец. Сердцем чуял – не уйдёт мошенник, ему здесь самая пожива. «Зарублю, – решил. – Зачем спрашивать байбаков? Зачем пугать? Он эту «морду» и сам найдёт. И сам суд справит. Аллах Акбар!» – с тем и лёг спать у сердобольного духанщика за раскалённой, как вулкан, печкой, где днём выпекались сухие листья круглых лепёшек, в которые местные расточительные байбаки заворачивали струганное мясо и всякую зелень. Попробовал однажды – чуть язык не проглотил.

И вот настало воскресенье – базарный день.

Снова губастые верблюды, роняя мыльную пену, гордо прошествовали на мягких лапах по пыльным улицам. Снова вопили ишаки, жалуясь на несправедливость Аллаха, позволившего таскать на горбу непосильные тяжести, вместо того чтобы отдыхать в Сочи с их-то достатком. Снова на базарную площадь хлынул разноголосый люд купить-продать, надеясь каждый получить свою выгоду. Одним словом – базар!

Чтобы в толпе не бросаться в глаза, отец обменял у духанщика русский полушубок и меховую шапку на голубой стёганый халат и войлочный малахай. Конечно, с казахом его не спутать, но за узбека или татарина он мог вполне сойти.

Теперь – топор под халат и вперёд!

«Ничего, ничего, – успокаивал он себя. – Ещё неизвестно, кто будет смеяться последним!»

Нахлобучив войлочную шапку по самые уши, он нашёл на базаре ту чайхану, возле которой его так нагло обманули, и стал издалека посматривать на торгующих шерстью. Рязанской «морды» нигде не было видно, но отец твёрдо был уверен, что ему с ним не разминуться. Слишком дорогую цену он заплатил за те несчастные тюки. За обман надо расплачиваться.

Примостившись на пустом товарном ящике за чайханой, он с непоколебимым упорством рыболова ждал свою поклёвку, поглаживая под халатом полированное топорище.

Сидеть пришлось долго. Так долго, что пора настала по малой нужде сходить. Делать нечего. Пошёл искать подходящее место, а оно стояло в виде дощатого сарайчика в самом конце базара за каким-то жёстким и колючим кустарником.

Но, как говорится, только гора с горой не сходится…

Сделал отец своё дело, повернулся – вот он, плечом к плечу за тем же занятием.

Отец его за холку:

– Стой, приятель! А я тебя по всему базару ищу. Сдача с тебя причитается. Помнишь тюки с метисом?

«Приятель» встряхнулся и, как ни в чём ни бывало, к отцу:

– А, землячок! Я тебя за байбака принял! Снова за шерстью приехал?

Отец от такой наглости даже поперхнулся. Хватается за топор:

– Давай, «морда «, мои деньги! Башку срублю!

«Морда «попятилась, а за спиной стена. Деваться некуда, придётся рассчитываться.

– Не гони пургу, мужик! Договоримся, – и лезет в карман за деньгами. Отец уже и руку протянул, как вдруг чем-то горячим стегануло по лицу. Бритва прошлась как раз над тем здоровым глазом, без которого день и ночь – одно и тоже. Лезвие располосовало бровь и полщеки.

– Бог меня пожалел. Бог, – вспоминал впоследствии отец. Ещё полмиллиметра, и бритва лизнула бы по глазу.

Отмашка топора сбила матёрого уголовника, промышляющего на людской нужде, прямо в зелёную вонючую жижу.

Вытащив из кармана подонка большой клеёнчатый «лопатник» с деньгами, отец перешагнул через нечленораздельно мычащее тело, перелез через колючий кустарник, забыв про боль в щеке, поднырнул под натянутую проволоку забора и вышел на пустынную в эту пору улицу, прячась за глинобитные стены. Рассечённую щёку пришлось придерживать ладонью, через которую, заливая халат, сочилась кровь. Топор выбросил по дороге в арык.

Не заходя к духанщику, отец отправился прямо на вокзал, как и был, в том азиатском халате. Убил или нет того уголовника, он не знал, да и знать об этом не очень-то и хотел. Получил то, что заслужил. Промокнув носовым платком щёку, отец купил билет на ближайший поезд и только там попросил проводницу залепить ему лейкопластырем рану.

Вернулся домой отец под вечер в азиатском малахае, в голубом стёганом халате, на щеке белела полоска лейкопластыря, но весёлый. Обеими руками он держал перед собой пудовый картонный ящик конфет-леденцов – гостинчик с дороги.

– Где деньги взял?

– Заработал!

Отец поставил коробку с леденцами на стол и пошёл мыть руки. Руки он мыл долго и тщательно.

Ссуду вернули на другой день.

Из азиатского халата мать потом сшила ватное одеяло, которым долгие годы я накрывался в зимние ночи. Хорошее, тёплое одеяло! А вот малахай пришлось выбросить. Не будешь ведь ходить по Бондарям в этой штуковине, а на гнездо курам он не годился – не шапка-ушанка наша, русская.

Отец долго никому не рассказывал об этой поездке за долгом. И только позже, гораздо позже, чем начала одолевать его старость, он, как-то мне признался, что никак не отмолит свой грех.

– Какой грех, отец? Господь милостив!

– Вот потому-то и не отмолю никак. Человека изувечил, а может, и совсем жизни лишил. Помнишь, ты ещё мальчишкой был, когда мы голодали, а я под избу ссуду взял? А-а, помнишь, значит? Конфеты-сосульки, небось, не забыл. То-то!

И он мне одному, когда я побожился, что никому не расскажу и в милицию на него писать не буду, рассказал о том пересчёте, который сделал с «рязанской мордой».

– Ну, нашёл, о чём тужить! Этот мордоворот всё равно бы подох собачьей смертью, накурившись гашиша, или подельники бы на «перо» подняли. У них это запросто. Зато другого кого не нагреет. Может, тебе Бог грехи за это скостит, – смеюсь.

– Не смеись, не смеись. Сам говоришь – Господь милостив. А я что сделал? – и, дымно затянувшись махоркой, к сигаретам он так и не привык, подвинул стакан.

Налей ещё маленько! Коньяк у тебя какой-то слабый, никак не согреюсь.

Сидим, пьём. Дело под самую Пасху было. Мать ворчит:

– И не стыдно тебе, старый, молодого в грех вводить? Пасха завтра, а ты уже разговелся!

Отец, захмелев, клонит голову, вытягивая свою любимую: «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой….»

Петь под Пасху считается большим грехом, мать, не выдержав, суёт ему сухим кулачком в лицо:

– Что же ты беса тешишь? Нынче Божья Мать в слезах, а ты соловьём заливаешься!

Отец мотает головой, кунает пятерню в густую, не по-старчески жёсткую, чуть тронутую сединой волосню, и тоже начинает плакать:

– И-ех! Жизнь моя, иль ты приснилась мне!

Удивил он меня есенинской строчкой. Когда-то в детстве я ему читал эти стихи, а он, вишь ты, запомнил!

– Богу помолюсь! – идёт в передний угол к иконам, где на полу, в большом обливном тазу, красуется сотня только что выкрашенных яиц – на всю пасхальную неделю христосоваться. Бухается перед иконами на колени. Раздаётся хруст скорлупы.

Таз – опрокидывается, яйца раскатываются яркими кругляшами по всему свежевымытому к празднику полу…