Эдуард Зорин - Большое Гнездо

Один Четка среди всех отваживался покрикивать на Константина. И княжич не перечил ему, к отцу жаловаться не ходил, покорно зубрил отчерченные грязным ногтем попа страницы.

Горячее лето отходило с обильными в тот год дождями. Застревали на размытых дорогах обозы, ушедшие вперед отряды сами добывали себе пропитание: где в лесах набьют дичи, где очистят сусеки у запасливых крестьян.

Весть о том, что движется Всеволодова рать, летела далеко впереди. Уж на что Словиша был скор со своим летучим отрядом, но и он, наведываясь в иное село, встречал только пустые избы да голодных докучливых собак.

— Ишь ты, — ворчал он, смекая, как накормить своих людей. — Попрятались, ровно мыши…

И рассылал воев пошарить вокруг — далеко уйти мужики. не могли. Находили беглых, приводили под стражей.

— Это что же вы мужики, — стыдил их Словиша, — своих не привечаете, ровно и не хрестьяне мы, а поганые?

— Тута мы, — разводили мужики руками.

— А скот ваш где?

— Скот угнали…

— Кто ж угнал-то? Небось сами и угнали?..

— Нам что, — говорили мужики, — мы люди привычные, мы и на лебеде проживем. А скота у нас нет…

Конечно, ни единому слову их не верил Словиша:

— Ежели добром не хотите, так сыщем сами.

— Ищите, ратнички, ищите, дай-то вам бог, — согласно кивали мужики и покорно садились на завалинки.

Шарил Словиша по лесам, находил скот, говорил им:

— И не стыдно, мужики?

Мужики не стыдились. Бабы плакали и не отдавали своих коров:

— Да как же мы без кормилицы-то? Как же детки наши малые?!

Скот забивали на месте, скоро свежевали туши, разводили за околицей села большие костры, ели, пили досыта и уходили дальше. У тех же ратников были дома свои семьи, ребятишки. Иные жалели, уходя:

— На смерть голодную кинули село…

— Как же они — зимой-то?

Однако не по своей воле шли они в поход, и многие из них не вернутся в родные избы. На все воля князева. Князь дальше глядит, больше видит.

У самого Смоленска разведрилось, снова наступили жары. Отдохнувшее в ненастье солнце, прощаясь с летом, било в землю глубоко, выжигало травы и еще не снятые на полях хлеба. На первый спас пасечники собирали с лесных бортей мед. Затосковали ратники, вспоминали родные места, пели грустные песни.

— Ежели так будем ползти, то и на Мироны-ветрогоны [165] Мироны-ветрогоны — по народному календарю 21 августа. не поспеем к Чернигову, — говорили опытные сотники, поглядывая на пасмурное небо.

Им ли было вникать во Всеволодовы задумки?! А что у него на уме, и ближние бояре не знали.

Давыд встречал Всеволода, как желанного гостя. По всему городу были расставлены бочки с пивом, попы служили в церквах молебны. Отстояв обедню в соборе Михаила Архангела, сами князья отправились пировать наособицу. На теремном крыльце и на просторном гульбище толпились пестро одетые гости.

Пожаловал по такому случаю в Смоленск и витебский князь Василько с красавицей дочерью.

Не из первых среди других князей на Руси был Василько, но держался гордо и независимо, а что до дочери его, то все вокруг только диву давались — и в кого она пошла? Ни отцовых черт, ни материных не заметно было в ее лице. Отец у нее скуласт и длиннонос, мать, говорят, тоже была не видной. Зато в юной княжне собралось все из самых дальних родов: и русская кровь, и польская, и половецкая причудливо переплелись в ее еще не устоявшемся облике.

Всеволод надолго задержал свой взгляд на ее лице, почувствовал, как шевельнулось в нем давно забытое. Щемяще затосковало сердце, жарче потекла застоявшаяся кровь…

Пир был недолог. Скоро Всеволод сказался усталым и удалился с Ратьшичем в отведенный ему покой. Немного времени спустя туда же пришли и Давыд с Васильком.

Здесь продолжалась начатая на пиру беседа, но без посторонних ушей и глаз. Князья сидели свободно, распахнув опашни, говорили, не боясь, что их подслушают.

Всеволод подстрекал Давыда щедрыми обещаниями, выспрашивал, что нового слышно из Смоленска и Чернигова. Особых новостей не было, и это настораживало. «Неужто и впрямь не боится меня черниговский князь?» — думал Всеволод. Гонцов от него ждал он еще по дороге в Смоленск.

Давыд принес жалобу на Рюрика:

— Сговаривались мы вместе идти по Днепру, а он с Владимиром воюет Романа…

Василько больше слушал, чем сам говорил. Скуластое лицо его отсвечивало бронзой, в узких глазах не было ни тревоги, ни нетерпения. Сидел, расставив ноги, прочно привалившись спиной к чисто струганным бревнам.

У Давыда ходили под тонкой кожей лица упругие желваки, глаза горели жарко, неспокойные руки сминали угол бархатной скатерти. Оно и понятно: Василько на стороне, его больше литва беспокоит, Всеволод сидит у себя прочно, его не сдвинешь, а у Давыда Чернигов под самым боком. Ни проехать по Днепру, ни проплыть…

Только к самой полуночи разошлись князья, а ни о чем толком не договорились.

Встречи этой больше всего боялся Всеволод, думал о ней неотступно. А теперь и собою и беседой остался доволен. Лишнего он не сказал, своих замыслов не выдал. Пусть себе думают-гадают князья, а ему спешить пока некуда.

Понимал он, что главное сейчас не торопить время. Пусть кормит Давыд его беспокойное войско, путь тешит себя надеждой. А то, что Рюрик воюет Романа, тоже ему на руку. И Роман попритихнет на своей Волыни, и черниговский князь одумается. Постращать на стороне иной раз куда полезнее, чем сразу лезть в драку…

Утром снова сидели князья вместе за просторным столом в гриднице, хлебали уху, пили ядреный квас. По прохладе думалось легко, за приотворенным окошком мирно моросил дождь, начавшийся еще пополуночи.

Стараясь не беспокоить князей, вошел на цыпочках Ратьшич, склонился к уху Всеволода.

— Что? — князь отложил ложку, встал из-за стола. Давыд с Васильком быстро переглянулись.

Прогибая половицы тяжелыми шагами, Всеволод вышел. В сенях на лавке, сгорбившись, сидел Одноок. При виде князя вскочил, опасливо бегая глазками, залепетал что-то, поклонился, коснувшись пальцами пола.

— Ты?! — сверкнул белками глаз Всеволод.

— Бес попутал, княже! — помертвевшими, без кровинки, губами почти неслышно прошелестел Одноок.

Князь повернулся и быстро зашагал в горницу.

— Поспешай, боярин, — подтолкнул Одноока с мрачной молчаливостью стоявший за его спиной Ратьшич. — Да винись, винись. Оправдываться не моги. Не то хуже будет.

На непривычно сгибавшихся ногах Одноок заковылял за Всеволодом. Переступив порог, с размаху бухнулся ему в ноги, заелозил на ковре:

— Княже!

— Пес алчный, — сказал Всеволод, дергая перекошенным ртом. — Брюхо ненасытное. Волк!..

— Пощади, — не подымая головы, боясь поднять, лепетал Одноок. — Сам не ведал, что творю…