Эдуард Зорин - Большое Гнездо

Не в монастырь, а за Лыбедь повела за собою судьба Веселицу. На счастье повела или на горе — откуда ему знать? Но не свернуть с тореной дорожки, не ожечь плеточкой коня: зорко присматривает за Веселицей Ратьшич, едет, чуть поотстав, напевает что-то в обметанную белым инеем бороду.

Тихо на улицах Владимира, не видно ни души, попрятались люди в свои избы. Только в положенных местах прохаживаются ночные сторожа, постукивают нога о ногу, прячут озябшие руки в просторные рукава вывернутых мехом наружу шуб…

Быть бы худу, да бог не велел. Встречали Веселицу в княжом терему, как желанного гостя. В прожженной сермяге сажали на крытые рытым бархатом лавки, сама княгиня к нему выходила, держа за руки княжичей — Юрия и Константина.

Пьян был Веселица, но не от медов, улыбался, как дурень на чужом пиру. А пир-то был в его честь.

— Князь идет, князь, — прошелестело в переходе.

Ратьшич сбоку стал, положив руку на меч, Веселица с Четкой пали на колени.

А когда вошел Всеволод, запершило у Веселицы в горле, сперло ему дыхание.

Всеволод приблизился, руку возложил ему на плечо, велел встать. И все придвинулись, чтобы лучше слышать князя.

— Спас ты мое любимое дитя, Веселица, — сказал он. — За князем доброе дело не пропадет: проси, что хошь.

— Ничего мне не нужно, княже, — отвечал ошалевший от счастья Веселица — Дозволь только тебя зреть.

Все засмеялись. А Кузьма сказал:

— Смелые люди — опора твоя, княже. Возьми к себе Веселицу.

— Отчего же не взять? — подумав, согласился Всеволод.

На том и пили чашу крепкого вина.

Утром Варвара сожгла в печи Веселицыну ветхую сермягу. Дал ему Ратьшич одежду справную, острый меч и коня. А еще насыпал в шапку золота — князев душевный подарок:

— Гуляй, Веселица!

Не в добрый час прибыл в Новгород Авраам. Еще в Торжке почуял он неладное: на торгу скопились возы и телеги, на купецком подворье стояли шум и гвалт. А еще бросилось Аврааму в глаза, что стражи у городских ворот поприбавилось, а на валах трудились мужики, подновляя стрельни [132] Стрельни — башни. и городницы.

— Не приняли новгородцы князя Ярослава, изгнали его из своей земли, — говорили знающие люди. — Владыко, слышь-ко, заупрямился.

— Быть беде, — подтверждали тревожные слухи другие. — Прислал Ярослав в Торжок своих воевод, самого ждем с дружиною со дня на день. Не отступится он от Новгорода.

— Всеволод за его спиной. Нездинича-то с дружками держит во Владимире неспроста. Куды Мартирию податься?

— Будто бы слал он в Чернигов гонцов, сына хощет просить у тамошнего князя…

— Вона что замыслил…

— Усобица княжеская — купечеству разорение… А на чем Новгород держится? Опять же на наших горбах.

— На дорогах грабеж. Вышли из лесов добытчики…

— Худо. Ох, как худо-то…

Про добытчиков верно на купецком подворье сказывали. На самом подъезде к Торжку едва унес от них Авраам ноги.

Ночевали в небольшом селе. Привыкнув к тишине и порядку во владимирских пределах, о беде и не помышляли, спали, не выставив сторожей. Стояли на дворе последние зимние холода, в избе было тепло и тесно.

Среди ночи вошли трое, остановились на пороге, дверь за собой не прикрыв. Из темных сеней доносилось похрустывание смороженных половиц. Там тоже были люди — по-хозяйски, шумно передвигали лари и кадушки.

Один из вошедших сказал:

— Во сне порубим али как?

— Все тебе, Вобей, кровушки мало, — отвечал другой. — Пущай сами перед нами казну вытряхивают.

— Эй, купцы!

Весь разговор их, от начала и до конца, слышал Авраам. Лежал он на дальней лавке, в углу, все не мог уснуть — давил надоедливых клопов, чесался, с мукой таращился в темноту: хоть бы утро поскорей. Мужиков он увидел сразу, но не сразу понял, что это чужие. Даже шумнуть хотел, чтобы прикрыли дверь.

Купцы после окрика зашевелились, заподымались с лежанок, ворча и протирая глаза. Иные переворачивались на бок, снова укладывались спать. Мужики пинками будили лежавших.

Кто-то деловито высекал огонь у печи, раздувал трут — высвечивалось бородатое, тронутое оспинками лицо. Со двора вошли еще двое.

Купцы стояли в исподнем, ежились на холоде, совали под мышки озябшие руки.

Все было благочинно и тихо. Обирая купцов, мужики пошучивали:

— Собирались кулики, на болоте сидючи, — они суздальцы и володимирцы…

— Грех да беда на кого не живет? Ничо, купцы, ишшо набьете свою мошну, а мы людишки бедные, у нас ножички вострые…

Все, что набирали, сваливали в мешок. Распахивали рубахи, срывали обереги и кресты. Шубы тут же на себя напяливали, примеряли сапоги и чоботы. На Авраамов кожушок никто не позарился. Образок у него нательный — из черного железа. Золотишко в суконную шапочку зашито.

Вытолкали его из избы:

— Ковыляй с миром, старче. По всему видать, в чужую стаю залетел.

Выскочил Авраам на двор, а там от факелов светло, как днем. Мужики подушки трясут — с ног до головы в перьях. Суетятся между возов, друг у друга тянут из рук добычу. Направился Авраам к тыну, а за спиною — окрик:

— Погоди-ко, мил человек. Дай-ко шапочку твою пощупать.

Подошел кривоногий малый, дернул шапочку к себе — Авраам к себе потянул.

— Глянь сюды, — сказал мужик и вытащил из-за спины топор.

Посунулся Авраам вперед да как хрястнет мужика промеж глаз. Никому невдогад было, что сила в его руках немалая, а с виду старец, — что зубилом, что кулаком, одинаково владел Авраам.

По опыту знал зиждитель — долго еще будут отхаживать мужика, а он за плетень мотнулся — и в чащу.

С утра-то, захотели бы тати, легко бы сыскали его по следу. Но кому приспеет охота тащиться в темень по сугробам? А вот купцам зато худо пришлось: озверев, иных из них посекли бродяги. Но в том вины Авраамовой нет…

Из Торжка до Новгорода ехал Авраам с другим попутным обозом. Едва пробились купцы на санный путь — долго не выпускали их за городские ворота. Пришлось раскошеливаться, не одного воротника задабривать, но и Ярославова сотника.

Торговался он из-за каждой ногаты. Купцы — народ прижимистый. Говорили, пытаясь его усовестить:

— Не стыдно тебе хоромы на горе нашем ставить?

— Как же, на вашем горе хоромы поставишь, — был сотник человеком знающим, зря денег не брал. — А не нравится, так сидите в Торжке.

В Торжке сидеть купцам не хотелось: разный был у них товар, иной терял силу — солодела на морозе пшеница, зацветали от сырости парча и бархат. Вот и развязывали кошели, отсыпали сотнику серебро и золото полною мерой, поругивали его, не злобясь (все-таки выпустил, как ни домогался!), а про то не догадывались, что и по дороге ждет их немало бед (сотник охрану им не дал).

Однажды утром появился на стоянке отрок на взмыленном жеребце, крикнул с седла: