Режин Дефорж - Смех дьявола

Не замечая этого, они одновременно вздохнули, и в этом вздохе выразились все страдания, от которых они не могли найти утешения.

Руфь вернулась, неся на подносе две чашки супа, тарелку с домашним пирогом, хлеб и бутылку красного вина. Они проглотили этот скромный обед с аппетитом, делающим честь их молодости. Как всегда, когда она ела с удовольствием, Леа забыла о своем опасном положении.

— Он очень неплох, твой пирог, — проговорила она с полным ртом.

— Он, правда, замечателен, — одобрил и Матиас.

Они закончили свою трапезу в молчании, наслаждаясь этой мирной минутой. Допив вино, Леа попросила:

— Руфь, я потеряла всю свою одежду. Ты можешь приготовить для меня узелок? Нет ли у тебя двух или трех платьев на рост тети Бернадетты… Кстати, как она поживает?

— Не очень хорошо. Она жалуется, что почти не получает известий от Люсьена и очень страдает от ревматизма.

— Бедняга… Посмотри, может быть, найдется для меня кое-что из одежды.

— Пойду поищу.

Шарль зашевелился во сне. Леа накрыла его пледом, которым любил укутывать ее отец, когда работал зимой в своем кабинете.

— Надо найти место для встречи, — сказал Матиас.

— В церкви Ла-Реоля?

— Нет, это слишком опасно. Фьо и его люди тебя знают, ты рискуешь быть арестованной.

— Тогда где?

— Ты знаешь кладбище Сент-Андре-дю-Буа?

— Конечно, — ответила она, пожав плечами.

— Ты помнишь склеп Ле Руа де Сент-Арно справа от входа?

— Да.

— Там растет кипарис, в стволе есть трещина. Я опускаю туда письма. Приходи туда ежедневно. Если тебе понадобится что-нибудь сообщить мне, воспользуйся этим тайником. Ты поняла?

— Я не идиотка, но если меня не захотят отпустить?

— Придумай что-нибудь и убеди их, речь идет о жизни Камиллы.

Вошла Руфь с большой сумкой.

— О, это слишком много!

— Я укреплю ее на твоем багажнике. Где твой велосипед?

— Я его спрятала. Сейчас покажу.

— Руфь, у вас есть веревка? — спросил Матиас.

— Да, вот она.

Пока Матиас укреплял ее багаж, Леа наклонилась над спящим Шарлем и погладила его светлые волосы.

— Надеюсь, ты позаботишься о нем…

— Я постараюсь… У нас почти нет денег. Твоя тетка Бернадетта пустила в продажу свои сосны…

— Я знаю, Руфь… Но что я могу сделать? У меня ничего нет. Продай мебель, если найдешь покупателя.

— Прости меня, моя дорогая. Я, старая дура, говорю тебе обо всем этом в такой момент. Я выпутаюсь.

— Никогда я не смогу отблагодарить тебя за все то, что ты сделала для нас…

— Ну что ты. Замолчи! Не хватало еще, чтобы я напрашивалась на благодарность. В твое отсутствие пришло несколько писем, я положила их в сумку.

— Ты можешь ехать. Твоя поклажа надежно закреплена. Ты могла бы пересечь Францию, и она не сдвинулась бы, — сказал Матиас, входя.

— Прощай, Руфь, поцелуй за меня тетю Бернадетту.

— До свидания, моя дорогая. Да хранит тебя Бог. Матиас, я доверяю ее вам.

— Не опасайтесь, мадемуазель Руфь, все будет хорошо.

Когда они вышли, Матиас взял велосипед и спросил:

— Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя?

— Ты отлично знаешь, что это невозможно… Позволь мне уехать.

Он с сожалением отпустил руль. Мгновение они стояли молча.

— Поезжай скорее, тебе далеко ехать. Я не хочу, чтобы тебя в дороге застала ночь.

— Матиас… Я не понимаю… Что с нами происходит?

— Что ты хочешь сказать?

— Ты и я, мы должны все скрывать друг от друга… мы стали врагами… И в то же время…

— Что в то же время?

Какая надежда слышалась в его голосе!.. Только бы он не вообразил себе, что она ему простила.

— Ничего. Я нахожу, что мы живем в странное время, когда не ясно, кто твои друзья, потому что даже самые близкие изменяют.

Матиас постарался не заметить резкость ее тона, он удержал только «даже самые близкие». Это он был самым близким, он в этом не сомневался. Неважно, если она думала, что он изменяет; впрочем, изменяет чему, ведь ей, ей он не изменял никогда. Остальное было политикой и не имело ничего общего с его чувствами к ней.

Он помахал ей рукой и, не оборачиваясь, пошел к дому. Разочарованная, она смотрела ему вслед.

В Моризесе все было погружено в сон. Леа, оставшись одна на кухне, где ей поставили кровать, смотрела, как гаснет огонь в камине, и курила сигарету, набитую табаком, который где-то доставал Каллед. От терпкого и едкого дымка першило в горле, щипало глаза, но постепенно она успокаивалась, меньше тревожась о серьезной болезни Камиллы. Гестапо должно было решиться на ее перевозку в больницу Сен-Жан в Ла-Реоле. Никто не имел к ней доступа. Отец Дельмас встретился с Матиасом и согласился на его помощь. Аристид и его люди дали свое согласие. Морис Фьо и его банда возвратились в Бордо. Теперь надо было ждать.

Леа, сидевшая на низком стуле, поднялась и включила радиоприемник. Уже несколько дней подряд глушились лондонские передачи. После нескольких попыток знакомый и едва слышный голос Жана Оберле вырвался из приемника:

«Поэт Макс Жакоб погиб в лагере Дранси. Его отправили в этот лагерь, потому что он был евреем. Однако он обратился в католичество более тридцати лет назад. Все его творчество за эти годы дышало самой глубокой и искренней католической верой. Но разве немцы интересуются этим?

Немцы наклеивают желтые звезды на грудь тех, кого они пытают. Для них это позорная эмблема, а единственно почетная — их свастика. Католики или иудеи — им все равно, их бог — Гитлер. Что им, охранникам лагеря Дранси, до смерти Жакоба, для них только одним евреем меньше…

Макс Жакоб, этот невысокого роста, лысый мужчина, с иронией поглядывающий на вас, был очень умный человек, самый замечательный рассказчик удивительных историй, которые он знал или придумывал.

Снобы открыли его, когда его возраст приближался к пятидесяти годам. Он сошел с Монмартрского холма, где жил с художниками и поэтами, в салоны, которые быстро покинул ради монастыря Сен-Бенуа-сюр-Луар. Там, живя в спокойном одиночестве, он писал и занимался живописью. Он приводил в базилику своих друзей, приезжавших к нему из Парижа и других мест. Звонил колокол, призывая на молитву, и Макс оставлял перо или кисть, чтобы вознести свои молитвы.

Ему было около семидесяти лет. Его друзья, поэты Жан Кокто и Андре Сальмон приехали в Дранси, надеясь добиться его освобождения. Им сказали, что он скончался.

Итак, жестокий враг, истязающий нашу Родину четыре года, щадит поэтов не более, чем молодых патриотов. Для немцев все мы делимся на евреев и коммунистов. Все очень страшно. И потом, зачем нужны поэты, когда есть проза господина Энрио или господина Деа?

Но во всем мире почитатели Макса Жакоба, те, кто перечитывает его прозу или стихи, и те, у кого есть его рисунки или его гуаши, будут думать о нем, и его друзья никогда не забудут этого сердечного человека, каким он был. И они вспомнят, что он пал, как и многие другие, жертвой немецкого варварства, умерев в концентрационном лагере, на каторге…»