Иван Ольбрахт - Никола Шугай

— Ой вы, хлопцы мои, молодцы, тяжко мне. Унесите меня отсюда. Положите меня под буком, прощусь с вами да умру, как положено разбойнику.

Положили его под серебряным буком.

— Олексушка, батюшка наш, окаянную-то убить аль застрелить?

— Не убивайте и не стреляйте ее, ребятушки. Спалите избу, а ее самое не трогайте.

Плачут разбойники.

— Олексушка, отец наш, куда пойдем без тебя, к чему приложим силы молодецкие, как будем грабить замки панские? Куда нам податься, посоветуй, в Румынию или к венграм?

— Не ходите, ребята, разбойничать, идите по домам хозяйничать. Оставляю вам три груды золота. На одну меня похороните, другую Дзвинке отдайте, третью меж собой поделите. Забросьте свои топоры разбойничьи, не проливайте больше человечьей крови. Кровь не вода, проливать ее негоже. Не ходить уж вам по свету, не разбойничать, нет у вас атамана. А теперь возьмите меня на Черную гору. Там я любил, там и умереть хочу. Стоят на горе две пихты — то сестры мои, стоят два клена — то мои братья. Меж них и похороните меня, ребятушки.

Отнесли его хлопцы на Черную гору. Там помер Довбуш, и там погребли его в тени диких скал, на неведомом месте рядом с кладом; если открыть клад, засияет он на весь мир.

Любит господь бог Довбуша, отметил его и после смерти: в тот самый день — не раньше, не позже, — когда падает на могилу Довбуша первый луч солнца, пронизав тенистый полумрак скал, начинается пасхальная неделя, праздник крещеного люда.

О напряженной атмосфере в Колочаве в день похорон жандарма не знали другие жители гор. Знали они только, что Никола Шугай жив, что живет он в лесах. А в лесу человек, как рыба в воде: каждый знает, что он там, и никто не знает, где именно. В прохладных глубинах воды и леса есть что-то таинственное, волнующее охотника, рыбака и путника.

Осенними днями под мягким солнечным светом сидят бабы перед избами. Кружат веретено и, слюнявя палец о нижнюю губу, прядут толстую нить. Была раньше у баб, бог весть почему, любимая тема: змеи. Отзвук ли она древних религий, или библии, или просто бабьих снов? Но уже не болтают на эту тему бабы: о заклинателях, которые вызывают змей свистом и выпускают их из рукавов тулупа; о том, что в день благовещения вся подземная тварь вылезает на свет божий; о счастье, которое приносит дому змея; о мести гадов, когда дети родятся со змеиными головами и чешуей…

Говорят сейчас бабы об Олексе Довбуше, о разбойниках Довже и Пинте, — о том Пинте, кого солдаты мучили, прикладывая к телу раскаленные монеты. Бабы зовут старух, которые еще помнят, как все это было. Те слезают с печей, похожие на ведьм, и, дымя короткими трубочками, выходят на завалинку и начинают рассказывать. Говорят и о Николе Шугае. О неуязвимом Николе. О герое и отважном любовнике.

Никола в горах. Жандармы устраивают на него облавы, цепи стрелков окружают Николу со всех сторон, засыпают пулями, а он стоит на камне да помахивает зеленой веточкой и исчезает, когда ему вздумается. Идет к своим кладам, где-то в далеком горном глетчере, в пещере, что краше любого храма. Дорогу к ней не знают даже лучшие друзья Николы, и ходит он туда, привязав к ногам оленьи копыта, чтобы не оставлять человечьих следов. И опять возвращается, кружит по краю, грабит почту, вырастает перед носом богатеев, торговцев, господ: «Я Никола Шугай». От этих слов пот прошибает людей, трясутся у них колени, и сами собой открываются кошельки. Побитые, они безропотно дают загнать себя в канаву и лежат там рядком, точно ступеньки стремянки. Ха-ха! Слыхано ли что-нибудь забавнее этого?

А знаете вы о случае с бароном? Живет этот барон где-то далеко в Чехии, а здесь купил себе охотничий заповедник и нанял двух лесников, чтоб берегли оленей. И вдруг прошел слух: объявился медведь в округе. У Андрея Колобишка задрал коня и сожрал только мозг.

Начали лесники подкармливать медведя. Понемногу отучили его добывать себе пищу, и стал медведь ходить на опушку за мясом. Известное дело — медведь от этого так разжирел и обленился, что можете молотить его палкой, он только ворчит и скалит зубы, а от жратвы не отойдет.

Вырыли лесники для своего барона охотничий окопик, прикрыли его досками, все приготовили и телеграфировали: извольте приезжать, господин барон, дело верное.

Наехали господа на трех автомобилях, с вином, с закусками, с походным котлом. Ну, прямо военная экспедиция! Взяли лошадей, восемь человек прислуги и отправились на медведя. В горах была у барона охотничья сторожка. Подошли к сторожке, уже видать ее между деревьев, — глядь, что там такое краснеет на дверях? Прибавили шагу охотники. Господи боже, что это? Похоже на мясную лавку. Пустились барон с лесниками во весь дух. Подбежали и остановились, занялся дух. Медведь! Прибит к дверям сторожки. Одна туша без шкуры. Никола Шугай уже все обделал, чтобы избавить господ от работы. Ха-ха!

Марийку Иванышеву из Точки знаете? Ее изба стоит высоко, против Камьонце. Дело было вечером. Глянула Марийка в окно, видит — кто-то идет к ним. Кто бы это мог быть? Прохожий? Время позднее, чтоб выходить сейчас в путь. Пресвятая богородица, да он с ружьем! Крикнула мужа. Тот взглянул и обомлел. «Марийка, это же Никола!» А Никола входит в дверь, здоровается:

— Господу богу слава!

— Во веки веков, — отвечает Марийка, а у самой душа ушла в пятки.

Стоят все трое, глядят друг на друга. Никола усмехается. Наконец расхрабрился Иваныш.

— А вы кто такой, землячок, будете?

Улыбнулся Никола, сверкнул зубами.

— Нешто не знаете, кум? Знаете!

И потом:

— Убил я оленя, тут недалеко. Помогите-ка мне его донести, сложите мясо в бочки с рассолом или выкоптите кусок, приду к вам как-нибудь на оленину.

И верно: заходил раза два-три. А к Цилии Хавей приходил кушать кабана. А у Хафы Гурдзан увидел, что хоть шаром покати в доме, и дал детям денег. А немецким дояркам на Темной носит ликеры, пастухов на Стременоше одаривает конфетами. Что для Николы сотня крон, что ему тысяча? Пойдет в свою пещеру и возьмет сколько нужно.

Целый день можно рассказывать о Николе. Знают его все от Говерлы до Вигорлата. Кто встречал Николу переодетого мужиком, кто охотником, попом, солдатом, бабой. Даже людям с самым маленьким воображением, никогда не видавшим Николу, случалось под вечер слышать в сумерках печальный звук свирели на опушке леса. Это Никола играет и грустит по Эржике.

О Николе хорошо рассказывать дома в сумерках, когда в печи кроваво тлеют уголья, а старухи на лежанках докуривают свои трубочки, набитые табаком и ореховым листом.

— Эй, дети, не балуйте, Никола под окном услышит! И дети на печи вглядываются во тьму. Никола представляется им сказочным героем, по спинам пробегает дрожь страха и восхищения. Может, и впрямь Никола стоит под окном? Может, он нагнулся там и слушает, что о нем говорят. Если его встретить, наверняка даст конфетку и пригоршню золотых!