Иван Ольбрахт - Никола Шугай

Что он болтает, этот дурачок?

— Сделал бы ты, Никола, как хозяин из Верецек.

Хозяин из Верецек? Никола, конечно, слышал россказни об этом хозяине. Его жена была ведьма. Ночью она превращала мужа в коня. Вот однажды, по совету знахарки, муж притворился спящим, и когда ведьма склонилась над ним, чтобы начать свое колдовство, он ухватил ее за волосы и не выпускал. Глядь, волосы оказались гривой, жена — кобылицей, и он проскакал на ней всю ночь. Утром отвел ее в кузницу, дал подковать и поставил в хлев. Ушел на работу. В полдень вернулся домой обедать, глядит — на кровати умирает жена, руки и ноги пробиты гвоздями, а на гвоздях — подковы…

…Ладно, но при чем здесь Эржика?!

— А лучше всего убей ее, Никола!

Взгляд Николы блуждает по хребтам гор и сияющей голубизне неба… Что там болтает этот парень?

— Или нет, не надо, Никола, я сам.

Только теперь взглянул Никола на брата. Взглянул так, как смотрят на щенка, который хочет куснуть, но трусит. И сказал:

— Эржика ни при чем.

Весь мир залит ярким светом. Галка сунула голову под перья, потянулась и, расправив крылья, круто взлетела кверху.

Уже одиннадцать дней не видел Никола Эржику. Что-то происходит. Неужели он теряет ее? Да, что-то не так, он это чувствует. Чувствует по неуловимой разнице в ее ласках, по мгновенным содроганиям, которые может уловить только тоскующее сердце влюбленного, да и оно не уверено в их значении. Зато уверен Юрай. У него чувства почти не отделены от сознания, и он чует близкую опасность смерти.

— Куда вы годитесь, ребята! — твердил жандармский капитан. — Не может окрутить девятнадцатилетнюю бабу. А еще караулите по ночам ее постель!

Капитан упорно придерживался своего плана — поймать Шугая на Эржику.

В результате этих разговоров однажды вечером, когда Эржика, вернувшись с выгона, в полумраке доила корову, в дверях выросла темная фигура. Эржика обернулась и, испугавшись, едва не выронила подойник. По контурам фуражки она тотчас узнала гостя. Жандарм! Давно уже они не беспокоили ее.

— Как поживаете, Эржика? — сказал приветливый мужской голос. Нет, пусть Эржика не боится, он зашел совсем частным образом. Говорят, что у Эржики после мужа остались медвежьи шкуры. Он бы охотно купил одну для своего шурина в Чехии.

С минуту они разговаривали у дверей хлева. Неожиданный гость был очень мил, твердил, что нет никакого смысла обижать семью Шугая, и при расставанье хотел погладить Эржику по голове.

Это было начало. Может быть, все-таки Никола прав!

Эржика невиновна. Может быть, виною всему был Юрай Драч, который теперь сопровождал сестру даже на пастбище? Слишком долго держал он в разлуке Николу и Эржику. Может быть, виноват жандармский капитан? Или вообще никто не виноват?..

А может быть, Эржика уступила жандармскому сержанту потому, что был он большим начальством и нельзя было противиться ему открыто? Может быть, Эржика думала, что облегчит этим свою и николову судьбу? А может быть, кроме того ей нравилась рослая фигура жандарма, его курчавые волосы, белые руки с перстнем? Уже слабея и поддаваясь, она все еще отталкивала его руками, а потом долго сидела с пылающим лицом, замкнутая, почти плачущая.

Колочава — проклятое место. Вроде сибирских деревушек. Жандармы живут точно в завоеванной стране. Кругом злые, насмешливые взгляды, а с того дня, когда на Колочаву за поддержку разбойника наложили тридцатитысячную контрибуцию, по меньшей мере сотня жителей стала в душе такими же Шугаями, жаждущими крови.

Бабы в деревне пугливы, неразговорчивы, жандармов обходят за версту. Еврейские девицы очень приветливы и болтливы за прилавком, они дразняще смеются у дверей лавок, но строгие мамаши глядят за ними в оба, а где-нибудь в стороне, засунув руки в карманы и делая безразличное лицо, всегда торчит старший брат. Девушку и через улицу не проводишь, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до нее. Что же делать молодому жандарму, если у него нет охоты целый день валяться за казармой и глядеть на облака в небе или с утра до вечера играть в карты да пьянствовать в корчме Лейбовича и Герша Вольфа?

«Сладкая! Какая она сладкая!» — думает сержант Свозил. Его волнуют эти слова. Под вечер, пока еще не расставлены патрули, Свозил пробирается задами к Эржике и повторяет эти слова, радуясь и словно извиняясь перед собой. Он тихо проходит по тропинке и ждет среди подсолнечников и вьющихся бобов, когда выйдет Эржика.

Затея, возникшая из служебного усердия, стала потребностью сердца. Свозилу хотелось бы прихвастнуть перед товарищами, но он молчит. Он собирался обрадовать капитана верными сведениями о Шугае, но и не думает об этом. Ведь так сладка Эржика! Любит она его? Он не знает. И как он ни старается внушить себе, что Эржика лишь временное развлечение, неведение мучительно для него.

Она молчалива, — ах, что за бирюки здешний народ! — слова не скажет сама; когда целует ее Свозил, молча поводит плечами, а если в минуту нежности он просит ответа, спокойно отзовется: «Люблю тебя». (Скольких трудов стоило добиться этого «ты»!) И ее ответ звучит так, как если бы она сказала: «Люблю красные бусы». Нет, даже не так, про бусы она наверняка скажет: «Очень люблю красные бусы». Кошка, настоящая кошка, которая всегда молчит и смотрит широко раскрытыми глазами, и человек, глядя в них, никогда не узнает, что творится у нее на душе. Кошка, которая всегда себе на уме, спокойно приходит и спокойно уходит, когда ей вздумается…

Но едва в вечернем сумраке, мелькнув босыми ногами, появится во дворе Эржика, блеснут ее бусы, — в широкую улыбку расплывается лицо большого курчавого черноволосого парня.

— Ах ты, моя сладкая! Вот ожерелье тебе принес. — И спешит ей навстречу, целует.

Поздний вечер, уже совсем темно.

— Пойду, — говорит Эржика, — а то брат хватится.

Сержант Свозил вдруг вспоминает что-то.

— Откуда майданская колдунья знает, что мы с тобой видимся? — спрашивает он, смеясь и гладя стан Эржики.

Откуда ей знать, майданской колдунье? Конечно, она ничего не знает. Никто не знает.

— Третьего дня я был у нее по служебному делу и заодно велел погадать мне. Напророчила мне смерть. Да еще близкую. Точно не сказала, когда умру, но по глазам видел, что знает и месяц и день. Ведь только из-за тебя это может быть… — И молодой жандарм весело смеется над пророчеством.

Эржика вдруг вывертывается из его объятий. Спокойно глядит на него непроницаемыми глазами. Хороший он, этот большой парень. Жалко его: чужой, а добрый какой, носит ей подарки. Жалко его… Если майданская колдунья сказала, так тому и быть.

— Ну что скажешь? — весело спрашивает Свозил.

— Ничего. Мне пора.

И она убегает.

Свозил стоит, опечалясь, полный ощущения ее сладости.