Виктор Ахинько - Нестор Махно

— Батько убит!

Страшная весть быстро распространилась, и отряд теперь уже улепетывал без задних ног. Все давно привыкли, что Махно — вековой дуб, и если он рухнул…

Двенадцать верст везли его на тачанке, не перевязывая. Не до того было. Еле успевали отбиваться. Батько лежал на железном поддоне, истекая кровью. Рядом приютился Лев Зиньковский с ручным пулеметом «Люйс».

К ночи разыскали фельдшера и, наконец, забинтовали раненого. Он терял сознание, что-то шептал. Вокруг собрались члены штаба. Каждый чувствовал, что это — непоправимо. Без Батьки какая же армия, какая свобода? Он, горячий, хваткий, коварный, порой мудрый, несдержанный или пьяный, был той катушкой, на которую наматывались все нити их борьбы. Одно его имя, как магнит, притягивало новые и новые силы.

Только сейчас каждый командир доподлинно постиг, кем был для него Нестор Иванович. Каменная стена! Что бы ни случилось, всегда можно прийти, посоветоваться, пожаловаться, просто чарку опрокинуть. Он и матом пошлет, и обнимет за плечи. А завтра-то как? Куда рыпаться?

Чтобы не тревожить больного, Виктор Билаш взглядом попросил всех удалиться.

— Отдыхай, Батько. Мы скоро будем, — сказал начальник штаба и тоже вышел на улицу. — Давайте ко мне в хату. Посоветуемся.

Впервые за последнее время они собрались без Махно. Чадила керосиновая лампа, стучали ходики с коротким штыком вместо гири.

— Все тут равные, — начал Билаш, — и рассусоливать некогда. Кто первый?

Командиры вздыхали, курили. Никому не хотелось говорить горькую правду.

— Может, ты, что ли, Петр?

Широкоплечий смурной Петренко подвигал обвислыми усами.

— Надо, хлопцы, спрятать Батьку где-нибудь. Хай подлечится. Я остаюсь при нём. Со всеми желающими. А остальным… Язык не поворачивается сказать… Но надо, хлопцы, временно рассыпаться. Давайте напишем приказ, покажем Батьке.

С этим все согласились и утром разъехались. Не покинули Махно лишь Билаш, Петренко, охрана, писаря да кучера. Что поделаешь: вольному воля. За ними сразу же увязалась красная кавалерия. Спасаясь от нее, повстанцы отмахали 120 верст. Надеялись отдохнуть в Стародубовке, а там… тоже враги. Подались дальше к Азовскому морю, когда в поле показались…

— Свои! Василий Куриленко! — радовались хлопцы и услышали… треск пулемета. Изморенные бегом кони начали подсекаться, падать. На пределе сил остатки эскадрона пытались уйти. Но их настигали.

Лежа в тачанке, Махно слышал, как свистят сабли, трещат кости. Рубка шла совсем рядом, и было ясно, что это — конец. За Батькой на двухколесной бедарке катил Виктор Билаш. Патроны были расстреляны. Он увидел под ногами окованный ящик: «Армейская касса!» К счастью, без замка. Виктор откинул крышку, загреб золотые монеты, бумажные деньги, серебро и бросил на дорогу. Еще и еще раз. Кавалеристы осадили коней, стали хватать добро. Почему бы и нет? Куда эти дохлые махновцы денутся!

Навстречу ехал крестьянин на подводе. Лев Зиньковский остановил его, на руках вмиг перенес беспомощного Батьку, уложил. Тут подоспели хлопцы из охраны с пулеметами. Один крикнул:

— Миша я, из Черниговки! Спасайтесь, Нестор Иванович! Мы их задержим!

Подвода покатила дальше. Сзади слышно было, как стучат пулеметы, рвутся гранаты. Давая Махно уйти, хлопцы дрались до последнего…

Повстанческая армия в который раз исчезла, и, пока мужик сеял, не было о ней ни слуху ни духу.

В те же дни на мятежный Кронштадт кинули огромные войска. Красноармейцы отказывались идти против своих же, объясняя это ледобоязнью. Таких «трусов» расстреливали перед строем. За этим рьяно следили прибывшие сюда делегаты X съезда новой «элиты» — Клим Ворошилов, Павел Дыбенко, Владимир Затонский, Андрей Бубнов…

Штурмующие с опаской шли по мартовскому льду.

Появились раненые. Лучше всех я запомнила первого, которого перевязывала. Ему оторвало руку, кровь била струей и заливала мне халат.

Е. Драбкина.

Попав под артиллерийский огонь, шесть подвод вместе с возчиками ушли под лед.

С. Подольский.

Колонны бойцов поредели, в полках на 50 процентов.

П. Дыбенко.

Крепость пала. Тысячи военморов бежали в Финляндию. Среди них был и председатель ревкома Петриченко'.

На сырую крышу соседнего дома сел скворец. «Где он взялся?» — поразился сумрачный Петр Петренко, выглядывая в чердачное окно. Поодаль стояли тоже каменные, добротные дома немецкой колонии, где теперь хоронились остатки отряда Махно — все, кому удалось унести ноги. «Давно ли бились с бюргерами? — вздохнул бывший Георгиевский кавалер. — Сейчас же они прячут нас, ведут разведку. А голодранцы — с красными. Чудеса!»

— Ну что там заметно? — спросил Виктор Билаш, лежа на сене. Рядом валялись три пулемета «Люйс».

— Весна, хлопцы! Шпак прилетел! — сообщил Петр.

— Дорогой запахло! — весело озвался Василий Данилов. — Не зря Ваня Долженко драит сапоги.

Привалясь к теплому буравку, Махно не обращал внимания на эти разговоры. Рана помаленьку заживала, и он писал. Что сочиняет, никто не знал. Понятно, не приказ. Долго ли его настрочить? А Батько молча возится уже который день.

Снизу поднялась широкая крышка-ляда, и показалась лысая голова Льва Зиньковского.

— Просят обедать, господа. В степи я проверил. Пока тихо.

^ Спустя двадцать четыре года его арестовал отряд «Смерш», и Сте пан умер в лагере.

Затворники по одному стали спускаться с чердака, мыли руки. На кухне суетилась дородная белокурая немка в цветастом переднике. Стол был накрыт голубой скатертью. На блюде красовался подрумяненный гусь. В графине темнело вино. Появился и хозяин, тощий, наголо выбритый, в поддевке и с газетой.

— Добрый день, — проговорил озабоченно, никому не подавая руки.

Все начали рассаживаться.

— Здоров, здоров, Юхим, — подмигнул ему Данилов. — Ну, что там творится, в большом мире?

Хозяин сел к окну, оставив место во главе стола для Махно. Того еще не было.

— Много всякого, — вздохнул Иоахим, хорошо понимая, чем грозит ему это укрывательство. — Вам, например, объявлена амнистия.

— Кем? — холодно спросил Билаш.

— В Харькове состоялся съезд Советов. До 15 апреля любой повстанец может сложить оружие, и ничего не будет. Вот, смотрите, — колонист протянул Виктору «Известия».

Тот пошуршал газетой, скривил правый угол губ.

— Благо… детели! — процедил сквозь зубы. — Нашлись верховные жрецы. А кто их помилует? Завтра же поставят к стенке!

— Я Батьку счас позову, — его адъютант Иван Лепетченко, щуплый, смазливый, выскочил в коридор.

— Так тут же и про вас, хозяев, написано, Юхим, — продолжал Билаш. — Вот оно: «Борьба с куркулями и бандитами — это фронт такой же государственной важности, как и бывший белогвардейский».