Георгий Егоров - Солона ты, земля!

Судья, как гусак, вытянул шею, вглядываясь в полумрак зала. Постучал карандашом по графину. Но так как из графина еще не успели отпить воды, звону не получилось. А стуку глухому, не звонкому не вняли. И вообще партизаны были в большинстве своем на стороне подсудимых — как-никак все они тутошние, свои. А эти мрачные костоломы, этот какой-то ревтрибунал, который впервые появился в здешних краях, вызывали явную неприязнь.

— Прошу не мешать трибуналу работать.

Кто-то нехотя, вяло ответил:

— Работай. Кто тебе мешает…

Судья начал нервничать. Приподнялся на полусогнутых, обвел зал строгим бульдожьим взглядом.

— Кто будет нарушать, того комендантский взвод при ревтрибунале в момент выведет из зала. Понятно?

Тихо стало в зале. Не испугались, что выведут, а подействовали незнакомые, нездешние слова «комендантский взвод», «ревтрибунал». Судья, успокоившись, снова уселся за стол. Повернулся к Фильке Кочетову.

— Слушай меня внимательно. Ты согласен, что это несправедливо: стреляли все, а отвечать только двоим?

Филька снова согласно закивал головой.

— Слушай меня внимательно: раз стрелял — значит, уже покушался, значит, хотел убить. А промазал — это случайность. Ты же хотел попасть, раз стрелял? Значит, и отвечать надо всем поровну — чтоб было все честно.

Филька беспрестанно кивал согласно. И вдруг в нем что-то восстало.

— Но я же не попал! Я же промазал.

— А это, мил человек, надо доказать, что ты не попал. Докажи.

— А как я докажу?

— То-то и оно!.. — обрадовался главный судья. — Докажи. Ну, докажи, докажи…

— Да не мог он убить человека! — крикнул, кто-то из зала. — Чего пристали к парню.

Судья окрысился:

— Значит, те — могли? А он — не мог? Так получается? А еще партизан! Как же он воевал?

Судья на этот раз уже забыл о своих обязанностях и своем долге, вступил в перепалку с залом.

— Какой же он партизан, ежели человека убить не может? — Судья Степан Сладких стоял за столом, оперевшись казанками пальцев о красную скатерть. Он уже обращался только к залу. — Народ поднялся на классовую борьбу, за свою свободу, за справедливость и он сметет всех, кто стоит на пути. Мы должны очистить наши ряды от скверны, которая еще притаилась в наших рядах. Это наш всеобщий долг. А ревтрибунал — это грозное и беспощадное оружие в руках революции, в руках мирового пролетариата.

Он говорил гораздо дольше, чем вел судебный процесс — кроме бдительности, говорил еще и о том, что российские войска, которые вот-вот перешагнут уральский хребет, начнут освобождение Сибири.

Про подсудимых все забыли.

Затем слово взял Данилов. Он, как и должно ему, говорил о мировой революции.

— Она грядет над человечеством, — говорил он, как на митинге, в полный голос, — и несет нам свободу, равенство и братство, она несет нам новую жизнь. Но врагам революции эта наша новая счастливая жизнь не нравится, они не хотят допустить нас до новой счастливой жизни. Но мы не позволим становиться нам на пути. Мы беспощадно будем карать всех, кто будет нам мешать строить социализм, укреплять Советскую власть, власть рабочих, власть трудового крестьянства. Революция сурова и беспощадна!..

Речи были привычными — каждый день, на каждом митинге их произносили, и каждый раз люди слушали внимательно, будто снова и снова рассматривали знакомое уже, надеясь увидеть обязательно то, что не удалось рассмотреть вчера.

— Враги революции идут на все уловки. Они вербуют из нашей среды, из среды рабочих и крестьян себе подручных и их руками хотят вредить нашему делу. Одними из таких исполнителей мы видим перед собой в лице убийцы Комиссара Белоножкина. Я не хочу оправдывать их поступок. Но они только исполнители. За их спиной стоит настоящий, матерый враг. Его и надо беспощадно карать…

Данилову поаплодировали, как и судье Степану Сладких, выступавшему перед ним. Поаплодировали и тем, кто выступил после них.

И тут, вдруг спохватившись, Степан Сладких объявил:

— Суд удаляется для написания приговора…

Зал заметно загудел — люди считали, что на этом все и должно кончиться, а оказывается еще и приговор будет.

— Суд-то, как настоящий — «удаля-яется…»

— А чо, мужики — без суда какая она власть! Ее и властью признать грешно.

— Урядника надо. Станового. А этак друг дружку побьют. Человеческая жизнь — тьфу, ничего не стала стоить.

— Мужики! Мужики, — старался привлечь к себе внимание Петр Леонтьич Юдин. — Племяш-то мой, племяш, а! Смотрите какой! Как настоящий мировой.

Все заговорили, загомонили — долго сидели молча, во рту, видать, начало пересыхать…

— Энтот вот, который во-он сидит, талдычит, что работать его заставляют. А как же не работамши-то? Жрать-то что будем, ежели работать никто не будет?.. А он, видишь ли, обиделся, что опять работать придется.

— Привыкли лодырничать, в бедности жить, не работамши, вот и хотят все командовать.

И лишь Настя сидела молча у клироса, держалась обеими руками на филькину ногу, обутую в расхристанный, испачканный мелом сапог. Она время от времени машинально гладила этот сапог и заглядывала по-собачьи преданно, внизу вверх, на Фильку.

Вдруг раскатисто раздалась команда:

— Встать! Суд идет.

Суд вошел опять через царские двери и остановился перед столом с красной скатертью. Приговор был коротким, как залп из берданок:

— Руководствуясь революционной совестью, — громко читал Степан Сладких, — выездная «тройка» революционного трибунала приговорила Чернышева Т. А., Винокурова А. Б. К Кочетова Ф. К. к крайней мере революционного наказания — к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Гробовая тишина повисла в церкви. Никто не шелохнулся. Ни кашлянул. Ни вздохнул. Секунда, две, три — мертвая тишина. Все людское скопище было в глубоком шоке. Потом на всю церковь шепот:

— Стало быть, не подлежит? Приговор-то не подлежит исполнению? Ага?

Глуховатому деду никто не ответил. Не разъяснил.

И вдруг Настин крик. Душераздирающий, звериный. До нее только что дошел смысл приговора. Но она все равно не сразу еще поняла всей страшной его глубины, она все еще держалась обеими руками за Филькину ногу, собираясь увести Фильку домой…

После длительной паузы в тугую глухоту церкви главный судья Степан Сладких бросил:

— Начальник караула! Увести осужденных!

С глухим стуком упала на клирос к ногам конвойных Настя. На нее никто не обратил внимания (кроме Фильки, он попытался поднять ее, но конвойный толкнул его в спину), весь зал смотрел на судей — как же это так! Своих парней расстреливать за неизвестного кого-то. За одного — троих! Пусть он хоть какой будь комиссар, все равно троих он не стоит… А может, он на самом деле офицер? По выправке-то похож.