Георгий Егоров - Солона ты, земля!

В тишине зала раздался расстерянный плачущий голос Петра Леонтьевича Юдина:

— Степушка! Что же это такое ты делаешь-то? Нешто так можно? Ты одумайся, Степушка… Зять он мне, хоть и не венчанный… Степушка…

Судья Степан Сладких окаменело стоял перед столом и вытаращенными глазами невидяще смотрел в зал. Он ничего не слышал. По лицу у него пошли пятна — белые, красные, руки, в которых он все еще держал приговор, тряслись крупной дрожью. Наконец, он разжал побелевшие губы:

— Слушай меня внимательно! — скомандовал он застоялым хриплым голосом. — Чтоб впредь знали: за каждого убитого большевика, за каждого комиссара будем расстреливать не по три человека, а по десятку, а может, и больше! — Вздохнул, выпятил грудь. — Начальник конвоя! Привести приговор в исполнение!

Зал молчал.

Осужденных, толкая в спину, провели быстро по амвону за судейский стол и они исчезли в царских дверях.

Настю почти на руках вынесли на свежий воздух. Подбежал Леонтьич.

— Настенька, что ты, моя голубушка? Не убивайся так. Пойду сейчас к Степану, скажу ему… Он же племяш мой.

— Как — племяш? — встрепенулась Настя, в глазах y нее промелькнула надежда. — Это тот самый, потерянный? Боже мой! Лучше б он так и был потерянным… Пойдем к нему, упадем в ноги, вымолим…

Попасть к судьям было не так-то просто. Дом, в котором они расположились (не в штабе), охранялся усиленно. Охранялся и дом, и амбар. Но Леонтьич пробился к племяшу — доказал охране, что он родственник, пропустили. И он сразу же в голос:

— Степа, как же это так. Зять ведь…

— Какой зять? — оторопел Сладких.

— Филька-то Кочетов, которого ты сегодня осудил-то, зять он мне. Насти, моей дочери, муж он. Хоть и не венчанный. Да кто сейчас, где будет венчать. В сельсовете расписались — вот и всё. Дите у них будет. Как же без отца-то, Степа?

— Погоди, ты не торопись. Это какой из них? Это тот, который последний?

— Тот, тот, которого последнего ты допрашивал, Филипп… Филька — мы его по-простому зовем. Так вот он — зять мой. Понял?

— Ну, и что ты хочешь? Чтоб я отменил приговор? Не могу… Надо было раньше. Хотя это тоже не помогло бы. Не изменило бы суть дела. А теперь — тем более. Теперь я — никто. Теперь меня каждый часовой пошлет по матушке.

Понял? Слушай меня внимательно. У меня власть там, когда я за красным столом. А вылез из-за стола — я никто. Такой же, как все. Понял, дядя?.. Запомни одно: революция беспощадна! Дядя, не я судил. Революция судила. Мы — кто? Мы — революционный трибунал. Революционный! Понял?.. Так что иди, дядя, иди. Ничем я тебе помочь не смогу. Не в моей это власти теперь… Ночью сегодня приговор приведут в исполнение…

Несмотря на начавшуюся слякоть и непогоду, Настя Юдина каждый вечер ходит за деревню к одинокой сосне, что невдалеке от грамотинской дороги — здесь высится небольшой обложенный пожелтевшим дерном холмик. Придет Настя, сядет и долго-долго смотрит затуманенным взглядом вдаль. Здесь, у заброшенной всеми сосны, расстрелян и зарыт Филька — бесшабашный парень-забулдыга, отец будущего Настиного ребенка…

Зима наступала напористо. Природа нахмурилась. Растрепанные березы и почерневшие, взъерошенные сосны были унылы и неприветливы. Грязные лохмотья туч низко проносились над головами. С утра до ночи они куда-то торопились, бороздя верхушки деревьев. И не было им, этим извечным скитальцам небес, казалось, ни конца и ни края. Поминутно они трясли над землей мелкое холодное сеево дождя.

— Лей не лей, все одно надеть нечего, — отшучивались партизаны.

В седьмом полку настроение было пасмурное. Партизаны уже не ругались и тем более давно не острили по адресу небесной канцелярии. Это был плохой признак. Аркадий Николаевич подшевелил коня и на легкой рыси поехал вдоль колонны. Он всматривался в лица партизан и видел усталость в глазах, тоску по теплому сухому углу, по миске горячих щей.

В хвосте второго батальона Аркадий Николаевич заметил семенившего Юдина. Придержал коня.

— Как, Петр Леонтьевич, воюешь? — спросил он земляка.

Леонтьич, всю дорогу норовивший попасть в ритм колонны и идти в ногу с шагавшим впереди парнем, окончательно сбился, наступил ему на пятку, но тут же мгновенно отпрыгнул в сторону, ибо у парня, шагавшего впереди, уже давно лопнуло терпенье и Леонтьич боялся теперь возмездия.

И действительно, парень грозно обернулся, сжимая кулаки. Но, заметив комиссара, опустил руки, яростно засопел и отвернулся. Леонтьич как ни в чем не бывало снизу вверх посмотрел на Данилова.

— Здоровьичко-то? Ничего здоровье, Аркадий Николаевич. Слава Богу, — ответил он.

Партизаны начали оглядываться, заулыбались:

— Тебе про Фому, а ты про Ерему…

— Чего?

— Комиссар спрашивает, как воюешь, а ты: «Ничего-о здоровье…»

— Носишься со своим здоровьем.

— Он ежели еще раз наступит мне на пятки, я ему сразу испорчу это здоровье…

Леонтьич сделал вид, что не расслышал угрозы, опять взглянул на Данилова — уж больно он был польщен, что комиссар полка заговорил именно с ним, а не с кем-либо другим.

— Ты, Аркадий Николаевич, спрашиваешь про то, как воюю, а я не расслышал — про здоровье тебе… А воюю ничего. Вот винтовкой разжился.

Кто-то из середины батальона звонко засмеялся:

— Разжился бы ты, ежели б не командир полка.

Старик не вытерпел, огрызнулся:

— Заслужи, чтобы командир полка тебе винтовку дал!

Данилов обратился ко всем:

— Как, товарищи, настроение?

За всех ответил опять Леонтьич:

— Ежели по-нашему сказать, по-мужицки, то хреново. А как по-вашему, Аркадий Николаевич, по-антилегентному — не знаю. Партизаны улыбались, поглядывая на комиссара.

— На печи дома лучше сидеть? — тоже улыбнулся Данилов. — Там тепло и не каплет.

Юдин сморщил лицо.

— Не-е, Аркадий Николаевич, — погрозил он ему пальцем. — Я уж сидел так-то единожды… — и он выразительно почесал зад.

Кругом захохотали.

— А что ржете? — выкрикнул Леонтьич. — Толмили-толмили, всякие листовки и речи говорили — все сумлевался. А как посадили Зырянов, его благородие, с Ширпаком голым гузном на горячую плиту, сразу понятливей стал.

Хохот перекатывался по рядам. Сюда стал оглядываться первый батальон. В третьем тоже вытягивали шеи.

— Чего они там ржут?

— Нашли время гоготать…

— Комиссар возле их едет. Должно, чтой-то смешное рассказывает.

Данилов смеялся со всеми. Он поглядывал в голову колонны, там уже пристраивался Матвей Субачев. Он перекинул ноги на одну сторону и, усевшись на седле, как на скамейке, что-то рассказывал партизанам, поминутно жестикулируя…

Дождь моросил, почти не переставая. Но он уже не казался таким пронизывающим — был просто нудным и противным.