Георгий Егоров - Солона ты, земля!

— Дойдешь ты здесь, девка, — сказала ей однажды бригадирша Капа Звонарева. — Не выдюжишь, должно.

Но Аля выдюжила, потому что очень хотела выдюжить. А тут приехала мать, привезла сала, сухарей, стеклянную банку топленого масла. И Аля окрепла — поддержка подоспела вовремя. Постепенно втянулась в работу, не так стала уставать. И, видимо, не она одна. В бараке давно уже стали появляться парни с соседнего завода. Самодовольные, нагловатые, они, не стесняясь, на глазах у всех лапали своих мимолетных подруг, те игриво посмеивались и так же без зазрения совести липли к парням. Особенно бесцеремонна и цинична была Зинка Шкурко, маленькая, худая, верткая, как волчок. Каждый вечер возле нее крутился новый парень. Однажды Аля слышала, как после очередной попойки в углу барака Зинка, поднимаясь, сказала:

— Ну, кто сегодня со мной? Пойдем топчан давить…

Аля с головой залезла под одеяло, заткнула пальцами уши. «Боже мой, — думала она, — как это ей не противно. Это же омерзительно, должно быть, это же… это же скотство. Что же это такое — каждый ее хватает. Да лучше в петлю залезть… Как бы это вдруг ко мне сейчас подошел бы, взял бы… Ну, хотя бы за ногу… Да я бы зубы выбила, я бы закричала на весь город… Да ни за что в жизни!..» И Аля вспомнила Юркины руки, вспомнила, как он провожал ее в тот последний их вечер, перед отъездом в армию. Долго они тогда целовались у калитки. А мороз градусов, наверное, за тридцать был. Руки, ноги, лицо — все закоченело. И она взмолилась:

— Юра, не могу больше. Ноги отмерзли совсем, коленок уже не чувствую.

Он посадил ее на крыльцо и стал оттирать руками ее колени. Он дышал на них, припав лицом, мял пальцами, грел ладонями, сбросив рукавицы. И это было даже приятно, замирало сердце, чуть-чуть кружилась голова… И вообще, это же были Юркины руки! Юрка же не какой-то парень с улицы, а свой, родной, самый что ни на есть близкий из всех на свете. И то, даже бы с ним, ей было бы стыдно лечь сейчас вот так на один топчан. А тут — безо всякого, с первым попавшимся!.. Аля открыла уши. Даже под одеялом слышно было, как по углам барака возились.

Утром Аля подошла к Зинке. Та еще лежала в постели бледная, помятая, с синими кругами под глазами.

— Слушай, неужели тебе не противно все это? — спросила она сквозь зубы и удивилась, что может так зло говорить.

— Что именно?

— А вот такое распутство…

Зинка посмотрела на этого кудрявого младенца, сующего нос не в свое дело, презрительно отвернулась. Но Аля не отставала.

— Жених, наверное, на фронте? Приедет, как ты ему в глаза будешь смотреть?

— Знаешь что, — не повышая голоса, вяло сказала Зинка, — утри сопли и катись-ка ты отсюда. Тоже мне свекровка нашлась, воспитывать будет меня. — Поднялась, села на топчане, стала неторопливо поправлять скатавшуюся на животе рубашку. Голая до пояса, она была ужасна: ключицы, обтянутые желтой кожей, выпирали наружу, тощие мешочки грудей болтались. Она, наконец, вдела в лямки рубашки руки и нечесаная, с помятым лицом вдруг вызверилась — Они, женихи-то, может, и не вернутся, а вернутся — помоложе себе возьмут. А ты их жди. Не-ет, милая, успевай пока успевается. А там видно будет… Война все спишет!

Аля ужаснулась. Она и раньше слышала это, повторяемое теперь многими: «Война все спишет!» Растаскивают доски со строительства — говорят: война потом спишет. Пьют напропалую — тоже война спишет. И даже вот это хотят, чтобы война им списала. Не-ет, такое никто не спишет, всю жизнь до самой смерти будет камнем лежать на совести.

В обед Аля подошла к бригадирше. Та выслушала ее претензии и спокойно сказала:

— Ты, девка, еще глупая. А вот раскусишь эту смаковинку, тебя тогда саму за уши не оттащишь… А Зинка — она пропащая, чего с нее возьмешь.

Аля знала, что и к бригадирше ходит мужик, только любовью они занимаются не в бараке, а где-то еще. Он зайдет, посмотрит на Капу, и та собирается, молча уходит за ним.

— Повел нашу бригадиршу, — раздавался всякий раз один и тот же голос толстой и злоязычной бабы, которую все звали Макеевной, хотя она была Домной Спиридоновной Михеевой. — Завтра будет добрая. А то вчерась не приходил, так сегодня она поедом ела, так уж лютовала… Всякой бабе мужика надо, тогда она ласковая будет. А без мужика, знамо дело, на стену полезешь, да еще в такие годы, как Капа…

Таковы были первые впечатления Али от самостоятельной жизни, — впечатления прямо противоположные тому, о чем говорили на уроках учителя, что «прорабатывали» в школе, о чем она сама читала в книжках. В жизни, оказывается, никто из людей не разложен по полочкам, ни на ком не висят бирочки с надписями «положительный тип», «отрицательный персонаж»… Вот взять Капу Звонареву. Положительная она или отрицательная? Днем она, наверное, положительная — ко всем относиться, хотя и строго, но справедливо. Не раз слышала Аля, как она отчитывала тех, кто постарше: «Ты, кобыла, вон какая, выдюжишь, а девчонку нечего мордовать. Ишь, нашла себе прислугу…» А вот ночью к ней приходит тот мрачного вида мужчина, и она, конечно, изменяет своему жениху. А это уже, — размышляла Аля, — отрицательный человек. Положительный так поступать не может. Та простая мысль, что, может, у Капы и нет никакого жениха, Але не приходила в голову.

Когда поезд тронулся, Катя облегченно вздохнула— самое трудное уже позади. Сесть в вагон с двумя чемоданами, детской коляской и большим узлом с постелью — не так-то просто. Теперь только бы на станции выгрузиться благополучно да добраться до базы маслопрома. А там, считай, что уже дома. В крайнем случае вещи можно оставить у сторожихи тети Маши, а самой с Сережкой налегке на попутных доехать.

В вагоне народу битком. Жарища. И куда люди в войну ездят? Ну, допустим, красноармеец с костылями едет домой из госпиталя. А вот эту тетку с узлами какая неволя заставляет? Не иначе — на базар ездила, торговала… Чего это красноармеец так уставился? Наверное, соскучился по жене, по ребятишкам — вот и смотрит… И вон та непременно с базара и та вон тоже. Огляделась — кругом мешки, узлы, деревянные самодельные чемоданы. Ездят, загружают транспорт!.. И тут же вспомнила, как сама каждый день бегала на базар покупать Сережке молока. Не будь таких торговок, где купишь? А красноармейца этого где-то видела, что-то в нем знакомое. Может, в госпитале, когда ходила туда со своим классом. Надел форму, вот и не узнаешь.

Красноармеец кашлянул в кулак.

— Извиняюсь, вы случайно не из Петуховки будете, не Катя Гладких? — спросил он не совсем смело.

Катя удивленно подняла брови.

— Да. А вы откуда меня знаете?

Он опять смущенно кашлянул.

— Как сказать. Встречались несколько раз. Однажды даже ночевал у вас до войны.