Георгий Егоров - Солона ты, земля!

В военкомате им всем сказали: сейчас не до вас, берем только тех, кто служил в армии, дойдет черед — возьмем. Вот и ждут ребята этого череда, ни дома, ни в армии — так на распутьи пять месяцев и прошло. За неделю научились управлять трактором — заводить, включать и выключать скорости. Трактористы-то почти поголовно ушли на фронт. Остались женщины да вот такие, как они. Полдня на ремонте, а полдня по эмтээсовской ограде ездят — то подвозят комбайны в мастерскую, то буксируют отремонтированные тракторы, несколько раз даже за горючим ездили на станцию с цистернами. А по вечерам толклись на танцах в районном Доме культуры. Как ни пробирал мороз днем, вечером молодость брала свое — бежали в клуб.

Скучно и неопределенно жили ребята. Разве об этом они мечтали, заканчивая десятилетку! Уж если война, так надо воевать, а не отскребать в керосине старые ржавые детали, не кружиться на НАТИке по ограде и не щелкать счетами в жарко натопленной и прокуренной колхозной конторе.

Аля работала с матерью в колхозной конторе счетоводом.

Иногда она надувала губы:

— Из-за тебя, — говорила Юрке, — сижу здесь. Давно бы уже в Барнауле работала на заводе. Хоть бы фронту помогала, раз мама не пускает воевать, а то сидишь тут, как дура, даже в глазах рябит от этих цифр.

Но разве Юрка был виноват в этом! Он давно рвется на фронт. Но ведь не берут — что сделаешь. А они договорились, что Аля обязательно проводит его на станцию и только тогда уедет в Барнаул.

И однажды, в середине декабря, Юра пришел с работы днем. Не пришел, а прибежал.

— Мам! — закричал он еще с порога. — Повестка!

Мать как стояла у печки, так, не сдвинувшись с места, села на лавку, уронив ухват.

Но Юра не заметил этого. Он сбросил замасленную телогрейку, старенький свитер, закостеневшие, пропитанные керосином валенки, начал умываться, шоркать мочалом красные, с въевшимся в поры мазутом руки.

— Мне принесли, а Тимке с Валькой почему-то нет, — отфыркиваясь, говорил он. — Завтра в девять утра явиться в военкомат.

И только когда переоделся, подошел к матери, по-прежнему молча сидевшей на лавке.

— Ты, мам, не волнуйся. Все же идут на фронт, и не всех же убивают. А меня не убьют, вот увидишь!

Мать вроде бы только сейчас опомнилась, вскочила с лавки, засуетилась, вытирая концами головного платка вдруг прорвавшиеся слезы, забормотала:

— Конечно, сынок, конечно… Не всех же убивают… Может, сегодня вечером позовешь друзей своих, посидите. Я приготовлю что-нибудь… Ведь взрослые уж…

— Я об этом и хотел тебя попросить, мама, — смущенно проговорил Юра. -

В колхозную контору он впервые вошел не стесняясь, по-взрослому. Аля удивленно вскинула глаза. В конторе, как и всегда до войны, полно стариков. Они сидят на корточках у дверей, вдоль стен и нещадно курят махорку. Щелкают счеты. Все обратили внимание на юношу, оторвали головы от бумаг. Юра прошел прямо к Але, наклонился, шепнул, что наконец-то он получил повестку.

— Что случилось, Юра? — спросила Надежда Ивановна.

— Повестку получил, Надежда Ивановна, — громко ответил он Алиной матери. — Завтра утром — в армию. — И уже тише добавил — Отпустили бы Алю сегодня с работы.

— Конечно, конечно. О чем разговор, — поспешно согласилась она. — Аленька, иди. Я тут приберу бумаги у тебя.

И они пошли из конторы вдвоем, провожаемые вздохами и печальными взглядами. Все, кроме них понимали, что не на прогулку вызывают такой повесткой.

…Счастлива юность, что нет у нее дум — тех, что у взрослых, — и розовым кажется ей мир. Даже война и та — лишь сплошные подвиги. А там и убивают. Может, сегодня они последний раз в жизни идут вместе, может, завтра он навсегда уедет из родного села, а через месяц-два навечно останется лежать в чьей-то далекой, мерзлой земле. А вместо него появится дома маленькая продолговатая бумажка, отпечатанная на машинке под копирку, и будет мать хранить ее, оплаканную многими-многими слезами до самой своей смерти. Не думают они, эти двое, сейчас об этом. Идут себе по улице, взявшись за руки, и ничего не видят, кроме друг друга, воркуют, как голуби. И подружка его не поверит, кровно оскорбится, если сказать ей, что не пройдет и полгода после той бумажки, как выйдет она замуж. Разве знает она, как забывчиво девичье сердце? И вообще ничегошеньки они не знают, ничегошеньки они сейчас не думают. Рады, что могут идти рядышком, могут даже при всех на улице поцеловаться сейчас — никто не осудит за это, никто слова не скажет. Сегодня им все можно… Не то что с завистью, а просто грустно и жалостно смотрят конторские женщины вслед им. Житейская мудрость всегда немного высокомерна к зеленой юности…

— А куда мы идем, Юр? — спросила Аля, когда они прошли уже далеко по улице.

— Не знаю. Да так куда-нибудь…

Она остановилась, обрадованно хлопнула ладонями Юру по груди.

— Знаешь что? Пойдем к нам. У нас тепло и никого нет дома.

И они пошли. Им надо было побыть вдвоем. На душе было торжественно и смутно, хотелось высказать что-то самое главное, то, что они готовили друг другу пять месяцев и откладывали всякий раз на этот последний день. Но ни Аля, ни он не знали, что оно это такое.

— Ну, в общем вот так, — вздохнул Юра, перебирая ее пальцы. — Ты давай все-таки уезжай отсюда. Давай — в Барнаул, на завод. А я, как только до места доберусь, напишу домой свой адрес. А Надежда Ивановна сходит… А даже лучше не так. Я напишу в Барнаул до востребования, а ты будешь ходить на почту и справляться.

— Вот это правильно, — подпрыгнула Аля. — Давай чаю попьем.

— Погоди. Что еще?

Опять это не самое главное. Аля заглядывала ему в глаза, как бывало в детстве, и видела, как подрагивают у него зрачки. Значит, он волнуется.

— Знаешь, Юра, я сама хочу тоже что-то тебе сказать такое важное-важное, самое что ни на есть главное. А что — не знаю. И вот ты уедешь, а я вспомню, обязательно вспомню. — Аля погладила его по щеке, посмотрела в лицо, и обычная Алькина беззаботность вдруг стала исчезать. Кажется, только сейчас начало доходить до Алькиного сознания, что Юрка уезжает. Уезжает не на день, не на два. — Юрка, неужели ты уезжаешь? — спросила она. — А как же я без тебя? Я же без тебя никогда не жила. — Голос у нее задрожал. — Ты понимаешь, выйду из дома — тебя нет, на танцы приду — тебя тоже нет, и вообще тебя нигде нет. Во всем селе нигде нет. Нигде-нигде нет… А если я очень, очень захочу тебя увидеть, так захочу, что аж страшно станет, а тебя все равно нету?.. Юра, ты слышишь? — Аля трясла его за грудь. Слезы катились по щекам, оставляя дорожки, падали на пол. И вдруг она закричала — Ю-у-ра! Как же я без тебя?..

Юра вздрогнул.

— Аля… Аля…

И ему передался ее страх, и он представил ее одинокой, напуганной, без него, без советчика, без поддержки. И так пронзительно ему стало жаль ее. Аля вцепилась пальцами в его пиджак и закричала…